Я завернул в какой-то трактир, сел, выпил несколько рюмок сам не знаю чего, и на меня напала вдруг невероятная охота петь. Как только оркестр удалился на перерыв, я загорланил на весь зал: «Эстония, еще живет в тебе твой мужественный дух…»
Люди в зале приутихли, они никогда раньше не слышали такой красивой песни и такого звонкого голоса. Сами-то французы гнусавят.
Только я закончил про мужественный дух, подошел какой-то господин в позументах и начал перед моим столом изъясняться и размахивать руками. Я было подумал, не иначе как хотят схватить меня за шкирку и вышвырнуть за дверь. Какое там! Этот с золотыми галунами генерал над пьяницами и весельчаками позвал не кого-нибудь, а самого трактирного маршала, и тот стал на немецком языке меня уговаривать, дескать, иди на сцену и вынимай затычки из своей глотки. Я никогда не был гордым парнем и потому не стал ломаться.
Поднялся на сцену, откашлялся, чтобы прочистить горло, поднес ко рту микрофон и дал волю всем своим регистрам. Из-под потолка на меня обрушили сноп света, откуда-то к моим ногам полетели цветы. У меня в груди заклокотало, и мой голос зазвучал, подобно церковному колоколу, который гудит над Эстонией в воскресное утро.
В том месте песни про народ Кунглы[8], когда дочери феи ведут хоровод, французская публика начала подпевать и притопывать. Аплодисменты были такими бешеными, что с хрустальных люстр висюльки посыпались, словно стеклянный дождик. Дамы срывали с себя жемчужные ожерелья и бросали их мне на плечи. Я сверкал, точно светлячок. А эти корзины цветов, которыми меня засыпали! Орхидеи пахли как белена.
Вот тут-то я и развернулся. Вспомнил про золотую избушку за баней у пруда и про то, как там в углу качается мешок. А когда припомнился мне березовый прутик покойной бабушки — тут уж меня совсем за душу взяло, и я запел о том, что ни кедры, ни пальмы не растут на нашей земле, зато одна березка росла у нас в саду.
Дамы визжали от восторга, они стащили меня со сцены, стали водить от стола к столу, откуда-то взялось шампанское, соленые огурцы и клюквенный напиток. Все мое лицо и руки были в красных следах от поцелуев, в таком виде я вернулся в отель, словно какой-то краснокожий.
Утром я раздобыл жбан пива, голова болела от клюквенного напитка и славы. В самолете я все время спал, да и что мне оставалось делать: на Монблане, куда я плюнул, летя в Париж, уже рос эдельвейс. Генерал ужасно обрадовался коньяку. Как только я прибыл, он поставил на стол зеркало и стал дегустировать — ту ли марку я привез. Я, признаться, немного дрожал, вдруг, думаю, подсунули какую-нибудь дрянь. Ан нет, язык у генерала не почернел и можно было не бояться Наполины. За успешное выполнение боевого задания генерал посулил мне повышение в чине, но своего обещания, бедняжка, так и не сдержал. Через три дня, глубокой ночью, американская бомба угодила прямо в брачную постель Италиано Апеннино, и оба они с Наполиной переселились в лучший мир вместе со своим розовым одеялом, чтобы наслаждаться там вечным и блаженным сном. Мир праху их. Аминь.
Парабеллум умолк и пальцами вытер уголки рта. Обведя сидящих за столом взглядом, еще затуманенным полетом фантазии, он увидел ряд сонных лиц. Только Бенита улыбалась с каким-то отсутствующим видом.
Парабеллум был благодарен и за такое участие. Он встал, взял кружку и, глядя на Бениту, сказал:
— Прикажите что-нибудь, уважаемая госпожа, и я с радостью выполню ваше желание.
— Уберите завтра картофель на рихваском поле! — бойко произнесла Бенита и первой рассмеялась. Хозяйка Рихвы смеялась так долго и искренне, что сидящие за столом начали испуганно озираться по сторонам. Растрепанные детские головки, склонившиеся над скатертью, рассчитанной на две дюжины персон, приподнялись.
Смех Бениты заразил и остальных.
— Напрасно не попросили его вывезти навоз в поле! — икая, крикнул Яанус. Армильда дала мужу тумака под ребро.
— Завтра поглядим, как Парабеллум с мотыгой в руках будет гнуть спину на картофельном поле, — с удовольствием кинул Рикс и закурил.
Парабеллум не улыбнулся. Медленно, сморщив лицо, он вытащил из кармана правую руку, и она со стуком упала на белую скатерть. Рука Парабеллума была из черной резины.
то-то постучал в окно.
— Кто? — испуганно вздрогнул Рикс.