Лань Чжи замолчала.
— Ты доживешь, мать, обязательно доживешь! — горячо встрепенулся Тан. — Не зря ты носишь такое бессмертное имя[34].
— Мы победим, мать! Мы не можем не победить теперь, когда весь наш народ поднялся на войну. Это будет тяжелая война за свободу нашей страны. И ты доживешь, мать, до этой великой победы, — сказал долго молчавший сын ее Сюй.
Звуки сигнального рожка быстро приближались. Они доносились то слева, то справа, то пропадали опять где-то вдали. В костер подбросили большую охапку веток, и тонкие язычки пламени, лизнув их, стали пробиваться наружу, к воздуху. Внезапно из темноты донеслись голоса быстро идущих людей. К костру подошло несколько человек. Все встали. Молодой командир сбросил с головы серую матерчатую кепку, подошел к Лань Чжи, нежно обнял ее и осторожно усадил обратно на подстилку. Затем он подошел к Сюю и, широко улыбаясь, крепко пожал отцовскую руку. Поздоровавшись со всеми, он опустился на землю и вздохнул:
— Ну и устали! Спать буду два дня, не меньше. Бабушка, хорошо бы горячих пельменей поесть, а?
— Будут тебе утром пельмени, если заслужил, — с добродушной строгостью ответила Лань Чжи.
— Посуди сама, заслужили мы или нет: радиостанцию целую принесли, оружия не счесть, и продовольствия сколько' хочешь. Продовольствие мы здесь уже, на обратной дороге, подхватили с грузовиков. Кто-то перед нами подорвал большой японский обоз.
— Как люди? — строго спросил у него Сюй.
Ли опустил голову и тихо прошептал:
— За весь месяц потеряли двадцать семь бойцов.
— Двадцать семь…
— А разве война бывает без жертв? — мягко сказала старуха.
— Отец, — поднял голову Ли, — мы не считали сраженных врагов. Мы оставляли их повсюду за собой на дорогах, в сопках. Они не щадили нас, и мы не давали им пощады!
Костер угасал. Люди поднялись на ноги, простые, суровые, мужественные.
Дневник самурая
Первыми в Юаньпин ворвались партизаны.
Это было поздней ночью. Ливень неистово стегал землю. Жидкая, липкая грязь хватала людей за щиколотки. Партизаны промокли насквозь, и холодный ветер студил их тела. Люди были одеты по-разному, но почти все в бумажных солдатских рубахах. Они мерзли, хотя уже шел май, и если бы не этот холодный ливень, то ночь была бы теплая, с мягкой испариной. Ливень шел уже третий день все так же сильно, не ослабевая, и не было видно ему конца.
Бойцы-крестьяне тихо переговаривались между собой. Пожилой крестьянин, у которого в феврале осколок гранаты начисто срезал одно ухо, в сердцах заметил:
— Сейчас самое время ему перестать. Влаги уже достаточно, в июне созреет рис.
Люди помолчали. Из темноты кто-то молодым голосом бросил:
— Это хорошо, что ливень так зарядил. Японцы взмокнут, как жабы. Тут и надо начинать бой.
Крестьянин засопел, вздохнул и, скорее для себя, чем для товарищей, сказал:
— Первое дело, конечно, — прогнать японцев, и такой ливень только на руку. И урожай жалко: зерно наливается сейчас, от большой воды погнить может, а без риса никто не проживет.
Молодой голос из темноты озорно ответил:
— Тебе, старик, как видно, риса жалко! Ты и шел бы к себе в деревню. А с японцами мы сами управимся.
Крестьянин строго отрезал:
— Ты непочтителен к старшим, как лягушка, и неразумен, как монах.
Партизаны ворвались в город.
Кругом сдержанно засмеялись. Смеялся и молодой: «Хо-хо-хо!» Затем молодой весело сказал:
— Э, старик, а монахи-то ведь хитрые!
— Я думаю, они просто насекомые на нашем теле, и больше ничего, — поддержал старика кто-то из темноты.
— Это очень правильно. Хорошо сказано, — тихо зашептали бойцы.
— Они, как японцы, коварны, трусливы и вороваты, — продолжал молодой. — Перед храмом величественны и скромны, как боги, а за оградой — жадны и развратны.