— Сегодня нукер Норбай ковал коня у меня в кузнице. Рассказывал, будто бек дал ему приказ завтра перетрясти твою рухлядь, если найдёт что-либо ценное — забрать, а если не найдёт, то увести Дильбар. Будет работать в арке[26] два-три года.
Услышав эти слова, Дильбар вскрикнула. С волнением ожидала ответа мужа. А тот сидел, точно пришибленный, тихо бормоча:
— Воля аллаха! Что может сделать тёмный человек? Бедность не даёт дышать… Вот ведь и наш первенец Маджид служит у бека.
— Эх, Касым! Испортил тебя наш святой ишан. Да не только тебя.
— Не говори так, Машраб. Он всегда молился за нас… Был таким же бедняком, как и мы. Святой наш пир[27] часто повторял слова пророка: "Нищета — моя гордость". Тяжело нам без него…
— А я на твоём месте не стал бы дожидаться нукеров.
— Что же делать?
— Взять у соседей двух ослов, погрузить вещи и переселиться в Хорог. Там русский отряд стоит. Наш бек не трогает народ на глазах у русских. Они надёжная наша защита.
— Что ты, что ты, сосед! Да за это повелитель голову снимет. Нет, нельзя перечить владыке: так учит святая книга.
— Эх, не тебя жалко… Вот мальчишку… Ну, прощай!
— Куда вы! Сейчас будет готова шурпа, — попыталась остановить кузнеца Дильбар.
— Спасибо, пойду. Гость у меня, охотник.
На другое утро вопли и рыдания Дильбар оповестили соседей о выполнении приказа бека. Собралась толпа. Люди возмущались, громко бранили слугу бека.
На шум вышли Машраб и его друг охотник Силин.
Скуластый, плечистый нукер Норбай уговаривал!
— Ну чего шумите? Давно пора привыкнуть к порядку. Всем известно: есть земля — плати налоги. Знаешь ремесло — плати… Закон! А если лентяй не отказывается от земли и не хочет её обрабатывать — сам виноват. Три года Касым не платил налогов. Да и штраф за свою нечестивую веру тоже не внёс. Вот и приказано…
Норбай оторвал вцепившегося в одежду матери мальчика и передал его вышедшему кузнецу. Обращаясь к Силину, сказал:
— Тёмный народ, своей пользы не понимает. Будет женщина жить в тепле, сытно есть, а дом близко. Сможет забегать к мужу и ребёнку. Ну, айда! — прикрикнул он на Дильбар.
Та стихла, вытерла слёзы, накинула на голову свой старенький камзол.
Касым с поклоном обратился к Норбаю:
— Можно мне принести беку просьбу, чтобы взял в пастухи?
Тот почесал кнутовищем ногу и равнодушно сказал:
— Иди. Сегодня бек добрый…
Дильбар, подталкиваемая нукерами, засеменила к дому бека.
Следом поплёлся Касым.
К Силину подошёл гончар Аблакул:
— О-ёй, урус, плохо нам. Вчера мою сестру вдову угнали в арк, сегодня жену Касыма. А сколько наших детей попало в логово дракона — не сосчитать. Почему мы такие несчастные?
— Эй Аблакул! Не распускай язык, — пригрозил Норбай. — Разве не знаешь, что даже самого святого ишана Али Ша и того бек изгнал из Поршнифа?
Когда семья Касыма, сопровождаемая бековыми прислужниками, удалилась, седой высокий старик, старшина селения, подошёл к Силину и, приложив руки к животу, поклонился:
— Добро пожаловать, великий охотник. Что нового на белом свете? Как добыча?
— Добыча добрая, две косули и барс.
— Да сохранит аллах вашу жизнь, Опасна теперь охота на барсов. В арк не пожалуете?
— Что я там забыл?
— Наш мерген[28] Ирмат всегда приносит господину шкуру убитого зверя или кусок мяса.
— Старый вы человек, Абу-Бекнр, а речь как у малого ребёнка. Я вольный охотник, семья моя кочует в этих горах. Зачем же я буду платить дань беку? Вы сами его избаловали, он и тянет с вас…
Старик склонился к уху Силина, зашептал:
— Ваши слова драгоценны, словно бадахшанский лал[29]. Народ стонет под властью Бухары…
— Почтенный Абу-Бекир, зайдёмте к кузнецу, — пригласил охотник. — Людям, у которых на сердце много боли, есть о чём поговорить.
Они перешагнули порог невысокого строения. Внутри было бедно, но чисто. На разостланной кошме возле весёлого огонька, разведённого в очаге, играли Ильгар и пятилетняя Сагинэ, дочурка кузнеца.
— Садитесь, дорогие гости, — сказал радушно Машраб. — Сейчас Масуда подоит козу, завтракать будем.
На другом конце кошмы высился небольшой круглый столик. На нём стояла походная чернильница Силина и лежала тетрадь в клеёнчатом переплёте. Аксакал присел у столики и заглянул в тетрадь.
— Какие занятные рисунки в твоей книге! — воскликнул он удивлённо. — О-ёй, барс прыгает… точно живой!
— Эти рисунки сын Алёшка сделал. Все страницы разрисовал. Он у меня мастер на все руки, — с гордостью и теплотой ответил Силин.
— А ты что тут пишешь, друг? — спросил кузнец.
— Где нарисованы косули, я записал, где и когда убил их. Отмечаю их возраст, как живут. О барсе ещё не успел записать.
— Зачем это вам? — поинтересовался аксакал.
— Передаём в Ташкент. Там учёные люди собирают сведения о горах: какие растения, животные.
— Знание — это великая сила, — изрёк аксакал. Машраб кивнул, соглашаясь:
— У меня дважды жил старик дервиш. Вот человек… чуть не ушёл я с ним. Выучил меня читать, оставил вот эти две книги Навои и Улугбека. Мудрые, великие были люди. Много я, простой кузнец, узнал от них… да и дервиш кое-чему научил.
— Постой, Машраб, звали-то как дервиша? Не Сулейман-Ширази?
— Да. Он так называл себя.
— Это мой друг. Исходили мы с ним много троп. Живёт, как птица. Бродит, песни поёт…
— Он самый. Где теперь дервиш?
— В Ташкенте, у своего друга гостит. Любят его люди.
Разговор прервался — вошла Масуда, жена кузнеца. Невысокая и широкая в плечах, она казалась квадратной. Круглое лицо, обильно усеянное оспинками, приветливо и весело улыбалось. Она степенно поклонилась аксакалу, поставила большую чашку с молоком в нишу, налив две пиалки, стала поить детей. Ильгар жадно накинулся на вкусное молоко — ему редко приходилось пить его.
— Пей, пей, козлёночек, — погладила мальчика по голове Масуда. — Пей, расти сильным да смелым, вырастешь — женщин защищай, чтобы бек не загонял их в своё логово.
Машраб, усмехаясь в бороду, подмигнул своему другу:
— Эту не скоро обидишь. Сам Норбай боится её языка.
Напоив детей, Масуда подала на столик сухие шарики овечьего сыра, горячую воду в кумгане, молоко, лепёшки и буерсаки — кусочки жареного теста.
Силин достал мешочек с чёрным чаем и заварил в кумгане. Аксакал просиял — этот любимый на Востоке напиток был большой роскошью в горах Памира.
За завтраком мужчины говорили о жестокостях бека, незаконных поборах, разоривших население Роушана. Силин предложил составить жалобу на имя туркестанского генерал-губернатора. Мужчины согласились. Не откладывая дела, он вырвал несколько листков из тетради и сел писать.
Едва закончили завтрак, у двери послышался конский топот. Кузнец выскочил наружу, за ним вышли аксакал и Силин.
На коне сидел русский офицер. Машраб держал поводья, почтительно кланяясь гостю. Приезжий был крепкий мужчина лет сорока, с волевым, покрытым красным загаром лицом, обрамлённым белокурой бородкой. Одет в казачий полушубок, на голове поверх круглой барашковой шапки повязан офицерский башлык из светло-коричневого сукна с позументом.
— Прошу, тюря, к огню погреться, — пригласил кузнец, снова кланяясь.
Соскочив с коня, офицер увидел Силина.
— А, тебя-то мне и нужно, дружище! Наконец-то догнил! Ну, Силин, и скороход же ты… Здравствуй, друг!
Силин подошёл и сердечно пожал протянутую руку.
— Доброе здоровье, Николай Робертович! Видать, выбрались, наконец, на охоту, — говорил Силин, оглядывая снаряжение капитана.
У того за плечами висел винчестер, на поясе — патронташ и широкий охотничий нож.
— Через два дня после твоего ухода отпустили. Шёл по следу, так и не догнал. Не охотился?