— Какое надругательство! — улыбнулась девушка. — Ну, о каком петухе шла речь?
Ронин вынул парик, положил шляпу на подоконник и, присев напротив Лады, рассказал о своей угрозе в редакции.
— Вот и всё, дитя моё…
Пушистые ресницы взлетели вверх, изумлённый взгляд ожёг его.
— Что значит "дитя моё"?
— Иллюстрация моего возраста. У меня трос внуков, седые виски, за плечами долгие годы жизни.
Он говорил так, словно убеждал самого себя. Руки всё ещё перебирали машинально её парик.
— Ну и что? Всё это неубедительно. Семидесятипятилетний Гёте, замкнутый, суровый старик, забыв свою учёность, своё величие, как мальчик влюбился… Да оставьте в покое татьянинскую причёску.
Она вырвала из его рук парик и швырнула на окно. Он поднял на неё глаза.
— Да, взаимная любовь старика Мазепы и его крестницы. Всё это патология. Молодость и старость — это огонь и пепел. Огонь гаснет под пеплом… Простите, как я должен вас звать? Я не хочу официально, мои годы дают право…
— Пожалуйста, зовите как хотите. У меня множество имён.
— Какие же всё-таки?
— Моя мамочка оказала мне плохую услугу, выбрав имя Аглаиды. Она зовёт меня Лада. Бабушка зовёт Аида, подруги — Ага. Понимаете — Ага?! Я просто в отчаянии… А кому нравится — Глая. Одним словом, судя по Тредиаковскому: "Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй". Выбирайте любое…
Любуясь оживлённым лицом девушки, Ронин спросил:
— Вам никогда не бывает скучно?
— Разумеется, нет. Скучают бездельники. Моя же натура не терпит пустоты. Ну, какое же имя вы выбрали?
— А почему вам не нравится Лада? Это красивое славянское слово означает "любимая".
— Вот ещё… Лада, Лада, ладушки! — и она, напевая, захлопала в ладоши. — Ну что тут красивого?
— Буду звать вас Светлячок. Ведь Аглаида означает "светоподобная".
— "Светляк покажет грацию и в воздухе красивую зажжёт иллюминацию". Это написано в детской книге.
Вошла дублёрша Багровой — полная, медлительная дама. Оказалось, она живёт по соседству с Ладой.
— Пойдёмте, Ладочка, пора. Муж зашёл за нами, проводит.
При сове "Ладочка" девушка с видом мученицы посмотрела на Ронина, прошептав: "ещё… Лодочка!"
Ронин проводил их до дверей. Прощаясь, крепко пожал руку Багровой.
На следующий день состоялся концерт. По окончанию администрация устроила для артистов ужин. Отговорившись срочным делом в редакции, Ронин простился и вышел в вестибюль. Здесь неожиданно для себя увидел Ладу. Она была бледна и печальна. Протягивая руку, тихо спросила:
— Уходите всё-таки?
— Надо, Заряночка моя вечерняя… Пока не поздно… — проговорил он, целуя её руку.
Она вся затрепетала от этой ласковой фразы и потянулась к нему. Но он, сдвинув брови, отступил и поспешно вышел.
В честь двадцатипятилетия Туркестанского общества сельского хозяйства тринадцатого сентября 1909 года состоялось торжественное открытие юбилейной выставки.
Выдался жаркий воскресный день, и с утра Соборная улица была заполнена народом.
Все четыре части сквера были обнесены забором с красивой деревянной аркой у входа. Фронтон украшал стилизованный среднеазиатский орнамент с надписью, сделанной под арабскую вязь.
Вторая половина выставки, расположенная в городском саду, соединялась со сквером красивым восьмиаршинной высоты виадуком для пешеходов.
К одиннадцати часам стали собираться приглашённые. Предъявляя распорядителю билеты, они проходили в сквер через боковую калитку.
Прошёл и Ронин вместе со своим редактором и секретарём редакции.
— Вот видите, весь цвет Ташкента уже здесь, а начальника края всё нет, — отметил редактор.
— Любит помпу. Как вы думаете, могут ли быть значительные экспонаты от сельского хозяйства, — поинтересовался Ронин, — саранча, кажется, повредила посевы.
— Да, это одно из стихийных бедствий Туркестана, Но дальше Кокандского уезда она не дошла… Остановили.
В это время распахнулись ворота, цепь полицейских преградила путь хлынувшей было толпе. Пристав заорал во всю мощь своих лёгких:
— Назад! Назад! Коляска начальника края.
К воротам сада приближалась целая колонна экипажей. Толпу оттеснили, и праздничный кортеж въехал в узкий живой коридор. Начальник края и его свита покинули коляски, вошли под арку. Здесь его уже ждал священник. Начался молебен.
— Кто этот высокий, бородатый? Он ещё не стар, а весь в орденах, — тихо спросил Ронин стоявшего рядом секретаря редакции.
— Гм… О нём осторожнее. Обласкан. Получил звание почётного гражданина за "плодотворную деятельность по развитию торговли и промышленности в крае"… Ворочает миллионным делом. Но не удивлюсь, если случится война и все наши дела с его помощью будут известны противнику.
— Таких и при дворе в Питере немало. Бедная Русь! Кто только не продавал её оптом и в розницу…
Вместе с толпой Ронин шёл по аллеям. За ним едва поспевал секретарь редакции. Однако около павильона ремесленного училища Ронин услышал знакомый и милый голос "Татьяны". Багрова показывала экспонаты и давала пояснения гостям. Хотелось подойти к ней, протянуть руки, но он поборол в себе это желание и снова ускорил шаг.
— Послушай, Виктор Владимирович, куда это тебя несёт? — взмолился секретарь.
Ронин очнулся, недоумённо посмотрел на своего спутника. Они вошли в павильон, где были представлены военные экспонаты. Ронин сразу остановился перед двумя картинами. Это были копии с полотен Каразина и Рубо "Штурм Геок-Тёпе".
— Постоим здесь, — предложил он.
— Пожалуй, — согласился секретарь редакции, — действительно интересно.
— Я был участником штурма. Вот Скобелев… Смотри, смотри — дикий наездник, это Громов. Обоих уже нет в живых. Как мало осталось боевых туркестанцев.
Он задумался. Очнулся от слов товарища:
— Взгляни-ка, Виктор Владимирович, прислали на выставку скорострельную пушку образца 1909 года. Интересный экспонат, не правда ли?
Ронин оторвался от картин, подошёл посмотреть орудие.
— А вот и последнее слово техники — пулемёт "максим", — продолжал восхищаться секретарь.
— Это изобретение американского конструктора Максима Хайрема Стивенса, — пояснил Ронин. — Я бы предпочёл, чтобы мысль изобретателя работала на благо человека, а не для его уничтожения.
— Ну, дорогой мой, золотой век не скоро настанет. А пока: хочешь мира — готовься к войне.
К ним подошёл редактор в сопровождении заведующего научным отделом выставки Остроумова.
— Николай Петрович просит побывать у него в отделе, — обратился редактор к секретарю. — Посмотрите, что можно дать в газету. А вы, Ронин, пишите общий обзор. На себя беру отчёт об открытии выставки. Надо спешить.
Ронин простился с товарищами.
Около чайханы его окликнули:
— Ой, тюра-джан, вас ли видят глаза мои?
Он оглянулся.
Под навесом на кашгарской кошме сидел дервиш Сулейман. Рядом расположились Арип и незнакомый мужчина в цветном халате. Все трое пили чай.
Обменявшись приветствиями, Ронин спросил:
— Откуда ты, вечный странник?
— Хожу вокруг земли. Обошёл Каспийское море. А завтра вот с другом Машрабом и его женой идём на Памир.
Арип бесшумно встал, прошёл в соседнюю ошхану[50], вернулся с блюдом горячего плова.
— Вот, тюря-шаир, старого Арипа в его хижине не хотели навестить, так я здесь угощу вас.
Молодой ясноглазый юноша обошёл всех с кумганом и полил на руки.
— Это мой младший, Азиз-певец, ученик Сулеймана, — сказал Арии с гордостью.
После вкусного плова и пиалы душистого чая Ронин пожал руки друзьям.
— Пора. Мне надо осмотреть выставку. Надеюсь, ещё увидимся.
— Дай бог, — грустно ответил Арип.
В суете и заботах прошёл сентябрь.
Теперь, вспоминая Ладу, Ронин удивлялся, как тогда, на концерте, смог удержаться в границах благоразумия. Если встретит её сейчас, то наверняка наделает массу глупостей. Лучше уберечь и себя и её от опасности.