Морщинистая рука тяжело прошлась по шее, словно плуг по высохшему от зноя мелеку[9]. Вторая поправила складки на брюках.
— Не обижайся, сынок. Ты чувствуешь все правильно, но сказать пока я тебе ничего не могу. Есть тайна. Большая тайна. И лучше бы тебе не знать ее всю жизнь. Очень она горькая. А что касается оперы, тут ты просто молодец. Разве Алтынтадж такое бы сделал? Он за копейку удавится. Мелкий человек. Интриган. Будь с ним осторожен. Смотри, а то втянет в какую-нибудь авантюру. Особенно против директора. Это та еще гадость… А вот плакаты по правописанию гласных надо сменить, устарели. Как ты думаешь?
Я ответил не сразу. Услышанное взволновало меня сильно.
— Сейчас не до плакатов: такое сказали, как саксаулиной по голове ударили. Вот теперь ходи и думай.
— Ладно, придет время, все узнаешь, а сейчас больше трать себя на учеников, не бойся — окупится.
— Не знаю. Такой, как Аширов, вряд ли будет питать благодарность к своим учителям.
— Ошибаешься. Ты должен научиться тоньше знать душу такого ребенка, суметь заменить ему тех, кого он потерял не по своей вине. Среди них есть такие, как Нур и Алмаз — талантливые дети.
— Спасать Алмаза? От чего? Он и так богаче нас одарен природой.
— Ты помнишь, что сказал о таких людях Горький? Интернат шлифует его. Интернат может высушить в нем музыканта. Алмазу нужна большая ласка.
— Может быть, — согласился я, — но где ее взять?
— Вернуть в семью.
Старик дотянулся до развязавшегося шнурка на ботинке, поправил завернувшийся я́зычок и сказал как-то тяжело и надтреснуто:
— Я бы сам усыновил его, но боюсь, что скоро…
— Если он талантлив, то и сам пробьет дорогу к славе, — быстро вставил я, не давая старому учителю договорить. Я знал, что он хотел сказать: "Скоро умирать".
— Жесткий ты человек, Байрам. Зачем же ему "пробивать"? Надо помочь человеку. Сколько уйдет энергии на это "пробивание", а ее надо будет потратить на творчество! Туркмения в музыке еще не открыта для нашей страны. А у нас были не только Махтумкули, но и великие музыканты. Ты читал дестан "Вис и Рамин"?
— В грузинском варианте — "Висрамиани"?
— Там многое сокращено. А вот в полном много говорится о музыке наших предков. Сегодня мы своими народными инструментами считаем только туйду́к, дута́р и гиджа́к. А в этой поэме их насчитывается почти тридцать. Надо думать, что для них наверняка и музыка существовала. А где она? Почему мы ее не слышим? Почему не продают ее нот?
— Не сохранилась, наверное. Да и не записывали в прежние времена.
— Удобное слово. Защищаться им легко… Ноты, оказывается, были. Их придумал аль-Фараби́. Надо все это искать, работать.
— Учитель, а кто же мог уничтожить все это? Время?
— Ислам, завоевав наши земли, выжигал на ней все национальное, самобытное. Нет, дорогой мой Байрам, Алмазы нам очень нужны, очень. Ты представляешь, если лет через десять он выступит в Москве с программой наших древних восстановленных песен, переложенных для скрипки в сопровождении оркестра? Ай, берекеле![10] Нет, нет, сынок, как ни говори, а мы должны помочь одаренному мальчику. Ему очень нужны доброта и ласка. Сердечность и ласка — бальзам для таланта. Не только талант — ребенка, человека вообще надо воспитывать добром, чуткостью, участием. Черствость — опаснейший враг в воспитании. Алмазу нужна семья, Байрам, очень нужна.
И снова глаза — стволы двустволки — нацелились в меня. Почему? И чтобы как-то скрыть свое смущение, я защитился вопросом:
— Учитель, а разве она другим ребятишкам не нужна?
Рука аксакала снова потянулась к затылку. Гуль-ага вздохнул. Уголки губ опустились вниз, голова тяжело качнулась.
— Ты прав, всем нужна. Нур — это душевный талант. У него какое-то удивительное чутье на окружающее. Алмаз — талант воссоздавать. Нур — воспринимать окружающее, правильно оценивая его. У него удивительно богатое воображение. Фантазия — его конек.
— Извините, аксакал, но я что-то этого не заметил.
— Не торопись. Увидишь, что я прав.
Старик улыбнулся, отчего морщины на лице расправились, а в глазах блеснули искры.
Где-то стучала пишущая машинка. Что-то кричал в окно бухгалтер интерната проходившему мимо почтальону. От Копетдага наплывали тучи.
Яшули нарушил молчание.
— А ведь известно, что Паганини рос в семье, где отец бил его ремнем, заставляя играть на скрипке.
— Вот потому-то он и возненавидел этот инструмент, — дополнил я.