— Можно, — ответил он. Дотянувшись до тумбочки, на которой были сложены одеяла и подушки, он выдвинул ящичек, вынул из него пакет, завернутый в газету и целлофановый мешочек.
Еще минута, и у меня в руках оказалась связка цветных карандашей и две стреляные гильзы.
Мне стало плохо. В глазах потемнело, сердце застучало громко-громко, на лице выступил холодный пот.
— Скажите, Адам Гулович, а какое отношение имеют эти карандаши и гильзы к истории с моими родителями?
Узловатая рука поправила тюбетейку на голове, погладила мою.
— Их нашли около того дома, где его ранили. Твой отец, видимо, до последнего мига не хотел стрелять в людей. Палил мимо или в воздух. Твоя мать зашила их в тряпочку и повесила тебе на шею. А в больнице, умирая, она попросила сохранить это как талисман.
Старик надолго замолчал. Потом вдруг сказал:
— Все это можно проверить в милиции. Там еще есть люди, которые помнят эту историю.
— Ну, зачем? Спасибо за все. Только я не знаю, как теперь быть с мамой: говорить ей обо всем этом или умолчать?
Старый учитель принес банку с медом, зачерпнул целую ложку тягучего янтаря, опустил его в пиалу. Лицо его прояснилось.
— А зачем тебе тревожить бедную женщину? Она так любит тебя. Ведь говорят же: не та мать, которая родила, а та, что воспитала. Она не переживет такого горя. Живите, как жили.
— Учитель!
— Да, сердце мое.
— А почему вы подслушивали у двери в день моего первого урока?
Старик смутился. Глаза его лукаво заблестели.
— Я боялся, что ты, зная всю эту историю, плохо отнесешься к Нуру. Алтынтадж мог многое натворить. Вот и пришлось сходить в разведку.
Говорить мне было тяжело — грудь будто опутали колючей проволокой.
— Ничего, — подбодрил старик, — это нервы.
— Гуль-ага, — тихо позвал я.
— Ой! — отозвался он.
— А нет ли у вас фотографии моего отца?
— Бай-баё! — воскликнул старик. — Есть, сынок, есть!
Он вышел в соседнюю комнату и вернулся с фотографией, с которой на меня смотрел молодой мужчина в милицейской форме, он был чем-то очень похож на меня.
— Учитель, вы хорошо знали его?
— Отец очень хотел поступить на юридический факультет. И на эту последнюю операцию его не брали, сам напросился. И когда на него набросились преступники, он мог бы отступить, а то и отстреляться. Он был очень честным и гордым человеком, Байрам. Он и имя тебе дал Байрам, с тем, чтобы вся твоя жизнь была тоем, праздником. А оно, видишь, как обернулось… — Мы встретились взглядами. — Раньше, когда Нур был рядом с тобой, я не мог тебе рассказать об отце, боялся, как бы в тебе не возникла мстительность по отношению к мальчику.
— А теперь?
— А теперь, когда ты становишься настоящим учителем, уверен, что рассказать правду надо. Вот почему отец Нура не мог смотреть тебе в глаза.
Перебирая карандаши и гильзы, я думал: "Да, трудно, оказывается, быть настоящим учителем. Для этого мало уметь донести до учеников новый материал, требовать дисциплины, ставить отметки. Настоящий учитель должен быть выше черных чувств. А разве не так — верни мне Адам Гулович карандаши и гильзы раньше, раскрой тайну смерти моего отца Алтын Таджиевич не в день ухода Нура из интерната, кто знает, как бы выстроились наши отношения с Ашировым? Сумел бы я перебороть в себе эти черные чувства? Конечно, я еще далеко не учитель. Я — подмастерье. А вот они — старики, настоящие уста́-ага, мастера.
— Ничего, Байрам! — подбодрил меня хозяин дома. — Учителя седеют рано. Ты должен это знать. Ты сейчас куда, домой?
— Да, к маме.
— Молодец, сынок. Ты у нее единственный родной человек на этом свете.
— У нее еще будет сын. Мой брат.
— Кто еще?.. — удивленно вскинулся старик.
— Алмаз.
— Бай-баё! — тихо произнес Адам Гулович. — А ты, оказывается, тот нар[17], который не оставит груза в Каракумах.
Старый учитель встал, прошелся по комнате, потер затылок и дотронулся рукой до моей головы.
— Ты даже не представляешь, какое доброе дело вы хотите с матерью сделать. Клянусь честью, отец гордился б тобой, узнай он о твоем поступке. Молодец, сын мой, два раза молодец! Ты будешь настоящим учителем, даю голову на отсечение.
Домой я возвращался с легким сердцем. В парке, где поблескивал огонь памятника Неизвестному солдату, я присел на лавочку, около которой мы когда-то говорили с Дурды о нашем будущем. Вспомнились слова, которые я сказал ему тогда: "Учительство — моя мечта".
Я вынул из кармана гильзы и посмотрел на них. Странно, что они были такими, какими рисовало их все эти годы мое воображение. Только они теперь молчали, не звенели. Я бережно опустил их в нагрудный карман и поднялся. Подошел к Вечному огню у памятника Неизвестному солдату, сиял шляпу и склонил голову. И виделось мне ясно и четко живое лицо отца…