1930–1931
Приложение
Первоначальный вариант стихотворения «Финляндия».
Какой угрюмый, гордый зодчий
Здесь кручи серые простер,
Над далью темной стали жестче,
Над гладью голубых озер.
Здесь лес загадочный и вражий,
И сердце думает с тоской:
Что вечность? — оползни овражьи,
Да вереск тонкий и сухой.
А на заре все тот же зодчий
Чертоги пышные простер,
И все торжественней и жестче
Мой строгий и холодный взор.
По-видимому, между окончательной, напечатанной редакцией и первоначальным вариантом была еще одна редакция, находящаяся в одной из черновых тетрадей и озаглавленная «Стихи о Финляндии». I. Эта промежуточная редакция представляет следующие разночтения: стих 3 первой строфы читается так.
И мир — торжественней и жестче
Вместо окончательного
И мир торжественный здесь жестче.
Далее, за второй строфой, после стихов
Что вечность? — оползни овражьи,
Да вереск тонкий и сухой —
имеется еще опущенная впоследствии строфа, все стихотворение читается так:
Я, в легкой мудрости изверясь,
Мгновенностями не горю,
Я собираю белый вереск
И в заревую даль смотрю.
Там глубь и т. д……………………
…………………………………..
И все торжественней и жестче
Мой строгий, неподвижный взор.
Следующее затем стихотворение в сборник «Стихов Н. Максимова» не вошло:
СТИХИ О ФИНЛЯНДИИ. II
По запыленным улицам блуждая,
Прижмусь мечтой к финляндскому граниту
И снова вижу лес запечатленный
С залежанной и темной тишиной.
И строгий лик неизреченно-странный
Предстанет мне за белою дорогой,
Когда кругом средь мудрого безмолвья
Лишь сосны в темной вечности шумят.
Он — словно высеченный из гранита,
И губы, как пластинки слюдяные,
И очи — неподвижные озера
В чуть зыблемых ресницах-тростниках.
Ни трепеты, ни весла, ни улыбки;
И в час, когда закат преодолеет
С надменностью багряное мученье,
Еще мудрей в них стынет тишина.
Последняя строфа в другой редакции читается так:
Спокойны сероватые озера,
И в час, когда заря преодолеет
С надменною улыбкой боль от раны,
Еще мудрей и злее тишина.
Этот вариант, по-видимому, более ранний. Третье стихотворение из цикла «Стихи о Финляндии» напечатано в «Стихах Н. Максимова» под названием «Последняя заря». За четвертым стихотворением «Этот мир, как пахарь — злые корни» идет ненапечатанный отрывок V.
Помню тихое, тихое озеро,
Грусть неясную в облаках
И таинственные шорохи
В чуть зыблемых тростниках.
Дети с берега камня не бросят.
Не обнимутся с волнами ветлы,
Брызгая не вроются весла,
Словно здесь дом бесплотных…
К «Финляндским стихам» примыкает и «Финляндский лес» («Стихи»)
Лебединое озеро
Только миг, но он дороже вечности,
И неулыбающийся взор
И высокой полный безупречности
Легких[8] линий вьющийся узор.
И меня немного заморозили —
Но высоко-дивным холодком
Эти танцы в Лебедином озере,
Нежный и отчетливый фантом.
Только думаю, что драгоценнее
Теплоты высокий холодок,
И в душе встревоженной за пением,
Самый теплый, самый сладкий ток.
Холод лишь и слабый, и печальный.
Нет улыбки на лице твоем,
И восторгом пламенным венчаем мы
Лебедя с высоким холодком.
Любопытна переработка стихотворения, названного в окончательной редакции «Сонетный экзерсис».
ПОЛЕТ
Я так люблю вечерний легкий[9] дым,
Размеренность спокойную[10] полета,
Когда все сковано полудремотой[11],
А танец вьющийся[12] неутомим.
Так высоко над тусклым и земным,[13]
Где огненность и[14] позолота
Неустранимого водоворота,[15]
Стремление к сияньям[16] золотым.
А мы, неулетающие[17] к ним,
За турами, которым нету счета,
Мечтательно и пристально[18] следим,
Но и мечты, танцующие[19] что-то
Воздушное[20] и легкое, как дым
Нам создают иллюзию полета.
Не меньший интерес представляет переработка стихотворения 1925 г. «Мне хочется опять»… («Стихи»):
Проходит все. И флейты Сиракуз
Уж не услышим песенки веселой,
А все еще, как золотые пчелы,
Работают созданья светлых муз.
Проходит все. Но словно улей длинный
Веков, стихов однообразный ряд
И губы, тяжелея, говорят
Неумягченной музыкой пчелиной.
К.К. Истомин. Из воспоминаний о Н.М. Максимове
Сколько я помню, Н. М. Максимов был моим учеником два года: в 1918–1919 учебном году он обучался в шестом классе, а в следующем году он уже окончил курс в школе. Всякий хорошо знает, что это было время гражданской войны и социально— экономической ломки. Общая картина жизни отразилась и на школьной нашей жизни: благодаря отсутствию топлива регулярных занятий не могло быть, вырабатывались новые методы воспитания и обучения, старый школьный быт ломался, и налаживался новый. Вот при каких обстоятельствах складывались мои впечатления о Николае Максимове, а потому и воспоминания мои будут отрывочны и эпизодичны.
В самом начале своих воспоминаний о Н. М. должен сказать несколько слов о его матери, Евфимии Иннокентьевне. Я познакомился с нею с того момента, когда два ее сына (старший Коля и младший Володя) стали обучаться в нашей школе (бывшая пятая гимназия, ныне 48 советская школа). Как-то быстро и незаметно перезнакомилась она с нами — педагогами, вскоре попала в родительский комитет и всей душой отдалась общественно-педагогической деятельности. А работа эта, при всей ее однообразно-скучной и видимой повседневности, была поистине колоссальная: наладить завтраки для детей, оказать помощь бедноте, организовать репетиторские кружки для отстающих, установить твердую связь с беспечными к школьному делу родителями, постоянно присутствовать на всех педагогических собраниях и т. д. — вот главнейшие функции, которые она выполняла совершенно добровольно. Кончилось дело тем, что она с утра до вечера не выходила из школы, а мы, педагоги, убедили ее стать нашим товарищем по оружию: так она и пробыла в нашей школе вплоть до самой своей смерти (12 сентября 1928 года).
вернуться
Спокойную размеренность (2-ая ред.); Узор расчисленный его… (3-я ред.); И нескончаемый узор его (ок. ред.).
вернуться
Когда воздушная пьяней дремота (ок. ред.).
вернуться
И словно декорация над ним (ок. ред.).
вернуться
И дивно сочетанье переплета (ок. ред.).
вернуться
И только мы, не улетая… (ок. ред.).
вернуться
Мечтательное, пристальней… (ок. ред.).
вернуться
Как и мечты, легко танцуя… (ок. ред.).