Голос и феномен

Еще дальше, продумывая tokhreânАнаксимандра, переводимый здесь как Brauch(поддержание), Хайдеггер пишет следующее:

«Располагающее согласие и почтительность ( Fug und Ruch verfügend), поддержание освобождает при сутствующее (Anwesend) в его пребывание и каждый раз оставляет его свободным для его пребывания. Но тем самым присутствующее также ставится и под постоянную угрозу затвердеть в настойчивости ( in das blosze Beharren verhärtet) исходя из своей пребывающей продолжительности. Таким образом, поддержание ( Brauch) остается заодно в себе самом де-охватыванием ( Aushändigung: де-снабжением) присутствия ( des Anwesens) в рассогласованном (в рассоединенности) ( in den Un-fug). Поддержание присоединяет рас- (Der Brauch fügt das Un-)» ^[112] .

И именно в момент, когда Хайдеггер распознает поддержаниекак след, и должен возникнуть вопрос: можно ли и до какого места можно мыслить этот след и рас-различения в качестве Wesen des Seins ^[113] ? Не отсылает ли нас рас-различения по ту сторону истории бытия, также по ту сторону нашего языка и всего того, что в состоянии в нем именоваться? Не призывает ли оно, в языке бытия, трансформацию — неизбежно неистовую — этого языка языком совершенно другим?

Уточняем этот вопрос. И, чтобы изгнать отсюда «след» (а кто полагал, что мы когда-либо преследовали скорее нечто, нежели обнаруживающиеся следы?), читаем еще и этот пассаж:

«Перевод tokhreônчерез «поддержание» ( Brauch) проистекает не из этимологико-лексических соображений. Выбор слова «поддержание» идет от предварительного nepe-вода ( Uber-setzen) мысли, которая пытается мыслить различие в развертывании бытия ( im Wesen des Seins) , кисторичному началу забвения бытия. Слово «поддержание» продиктовано мысли в восприятии ( Erfahrung) забвения бытия. Отсюда то, что остается собственно для осмысления в слове «поддержание», tokhreônименует в сущности следом ( Spur), следом, тотчас исчезающим ( alsbald verschwindet) в истории бытия, которая историко-всемирно [ historico-mondialement] развертывается как западная метафизика» ^[114] .

Как мыслить место вне [ dehors] текста? Более или менее как его собственноеполе? К примеру, другое текста западной метафизики? Конечно, «след, тотчас исчезающий в истории бытия, которая… развертывается как западная метафизика», ускользает от всех определений, от всех имен, которые он мог бы получить в метафизическом тексте. В этих именах он укрывается и, стало быть, маскируется. Он не обнаруживается здесь как след «сам по себе». Но это потому, что сам по себе, как таковой, он, по-видимому, не может обнаружиться никогда. Хайдеггер также говорит, что различие не может являться как таковое: «Lichtung des Unterschiedes kann deshalb auch nicht bedeuten, daszder Unterschied als der Unterschied erscheint» ^[115] . Нет сущности различения, последнее (есть) то, что не только не могло бы позволить завладеть собой в как таковомсвоего имени или своего обнаружения, но что угрожает власти как таковоговообще, присутствия самой вещи в ее сущности. Что собственной сущности ^[116] различения нет до такой степени, это означает, что нет ни бытия, ни истины игры письма, поскольку она вводит в действие различение.

Для нас различение остается именем метафизическим, и все имена, которые оно получает в нашем языке, являются — в качестве имен — метафизическими по-прежнему. В частности, когда они высказывают определенность различения в отличии присутствия от присутствующего ( Anwesen/Anwesend), но самое главное — когда они говорят, и уже самым общим образом, о детерминации различения в отличии бытия от сущего.

Более «старое», чем само бытие, такое различение не имеет в нашем языке никакого имени. Однако мы «уже знаем», что если оно неименуемо, то это не временно, это не потому, что наш язык еще не нашел или не получил данное имя, и не потому, что его надо было бы искать в другом языке, вне конечной системы языка нашего. Это потому, что имении в самом деле нет, нет даже имени сущности или бытия, нет даже имени «различение» — которое не есть имя, не есть чистое номинальное единство и которое беспрестанно распадается в цепи различающихся замещений.

«Имени и в самом деле нет» — надо читать данное предложение в его банальности. Это неименуемое не является невыразимым бытием, к которому не могло бы приблизиться никакое имя, — например, Богом. Это неименуемое выступает игрой, обеспечивающей номинальные эффекты, называемые именами относительно целостные или атомизированные структуры, цепи замещений имен, куда, к примеру, вовлечен, захвачен, вновь записан и сам номинальный эффект «различение» — поскольку обманчивое вхождение или обманчивый выход есть тоже часть игры, функция системы.

Что мы знаем, что мы могли бы знать, если бы здесь речь шла просто о знании, это то, что никогда не было, что никогда не будет исключительного слова, главного имени. Вот почему мысль буквы аразличения не является ни первым предписанием, ни пророческим извещением о предстоящей и еще небывалой номинации. В этом «слове» нет ничего керигматического ^[117] , если только мы в состоянии ощутить, что оно изъято из процесса возвышения себя прописной буквой [ émajusculation]. Если мы в состоянии поставить под вопрос имя имени.

Не будет исключительного имени, даже если оно — имя бытия. И его надо мыслить без ностальгии, то есть вне мифа о чисто материнском или чисто отцовском языке, об утерянной родине мысли. Необходимо, напротив, утвердитьего — в том смысле, в каком утверждение пущено в ход у Ницше, — в некоем смехе и в некоем па танца.

От этого смеха и от этого танца, от этого утверждения, постороннего всякой диалектике, в дело вступает то другое лицо ностальгии, которое я бы назвал хайдеггеровской надеждой. Я вполне отдаю себе отчет в том, что данное слово, употребленное здесь, может шокировать. Я все же, не исключая никаких последствий, рискую его использовать и ставлю в связь с тем, что Изречение Анаксимандра, как мне кажется, удерживает из метафизики: с поиском подлинного слова и исключительного имени. Говоря о «первом слове бытия» ( das frühe Wort des Seins: tokreôn), Хайдеггер пишет: «Отношение к присутствующему, развертывающее свой порядок в самой сущности присутствия, является уникальным ( ist eine einzige). Оно остается по преимуществу несравнимым ни с каким другим отношением. Оно принадлежит единичности самого бытия ( Sie gehört zur Einzigkeit des Seins selbst). Чтобы назвать то, что развертывается в бытии ( das Wesende des Seins), язык, следовательно, должен был бы найти слово единственное, слово уникальное ( ein einziges, das einsige Wort). Именно здесь мы оцениваем, насколько рискованным оказывается всякое слово мысли [каждое мыслящее слово: denkende Wort. — Ж.Д.],которое адресуется к бытию ( das dem Sein zugesprochen wird). Однако то, что является здесь рискованным, не есть нечто невозможное; ибо бытие говорит повсюду и всегда через всякий язык» ^[118] .

Так стоит вопрос: согласие речи и бытия в слове исключительном, слове наконец подлинном. Так стоит вопрос, который вписывается в утверждение, разыгрываемое различением. Последнее записывает (в) каждый из членов этой фразы: «Бытие/ говорит/ повсюду и всегда/ через/ всякий/язык».

112

В отличие от перевода, которым пользуется Ж. Деррида, у Т. В. Васильевой нем. Brauch дается как употребление. Ср.: «Употребление, учиняя чин и угоду, выпускает когда-либо присутствующее в промедление и предоставляет его промедлению. При этом также уже допускается постоянная опасность, что оно закоснеет из медлительного настаивания в голое упорство. Так употребление остается в себе равно и вручением присутствия в бесчинство. Употребление чинит это «бес-» (Там же. С. 65). — Прим. перев.

113

сущности бытия (нем.). — Прим. перев.

114

Ср.: «Перевод то το χρεω 'ν через употребление происходит не из этимолого-лексического размышления. Выбор слова «употребление» происходит из предшествующего перевода мышления, пытавшегося мыслить различие в существе бытия, к роковому началу забвения бытия. Слово «употребление» диктуется мышлению в постижении забвения бытия. Всякий след того, что, собственно, подобает мыслить в слове «употребление», указывает, по-видимому, то το χρεω 'ν, указывает след, исчезающий из виду в судьбу бытия, которая развертывает себя существенно как западная метафизика» (Хайдеггер М. Изречение Анаксимандра. С. 65). — Прим. перев.

115

В переводе Т. В. Васильевой: «Поэтому просветление различия не может значить также и то, что различие являет себя как различие» (Там же. С. 62). — Прим. перев.

116

Различение не является «видом» рода онтологическое различие. Если «дарение присутствияесть собственность Ereignen (Die Gabe von Anwesen ist Eigentum Eireignens)»(«Zeit und Sein», in L'endurance de la pensée, Plon, 1968. tr. fr. Fédier, p. 63) [В рус. переводе непосредственно с немецкого, сделанном В. В. Бибихиным: «вмещение присутствия есть собственность (имение) события» (Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 404.). — Прим. перев.],то различение ни в каком смысле не выступает процессом присваивания ( propriation). Оно не выступает ни его положением (присвоением), ни его отрицанием (лишением собственности), оно — его другое. Следовательно, оно, по-видимому — но мы подчеркиваем здесь скорее необходимость дальнейшего хода мысли, — есть вид рода Ereignisне больше, чем бытие. Хайдеггер: «…тогда бытие имеет место в движении, которое дает случаться для себя собственному ( Dann gehört das Sein in das Ereignen). От этого последнего встречают и получают их определенность давание и его дарение. В таком случае, вероятно, бытие оказывается родом Ereignis, а не Ereignis —родом бытия. Но побег в убежище такого оборачивания стоил бы крайне немногого. Он проскакивает мимо истинного осмысления дела и его, осмысления, обстоятельств ( Sie denkt am Sachverhalt vorbei). Ereignis —это не высшее понятие, которое объемлет все и которому давали бы подчинить себя бытие и время. Логические отношения упорядочения здесь ни о чем не говорят. Ибо в той мере, в какой мы мыслим в поисках самого бытия и следуем тому, что оно имеет собственного ( seinem Eigenen folgen), оно удостоверяется как дарение, сопровождаемое подношением ( Reichen) времени, предназначивания ( destinement) parousia (gewährte Gabe des Geschickes von Anwesenheit). Дарение присутствия есть собственность Ereignen (Die Gabe von Anwesen ist Eigentum Eireignens)» [Ср.: «…бытие принадлежит к событию. Из этого последнего получают свою определенность место и его вместительность. Тогда бытие оказывается определенным родом события, а не событие — родом бытия. Юркнуть в такое перевертывание было бы слишком дешевой уловкой. Перевертывание промахивается мимо положения вещей. Событие не объемлющее родовое понятие, которому можно было бы соподчинить бытие и время. Отношения логического упорядочения ничего здесь не говорят. Ибо когда мы вдумываемся в само бытие и следуем его особенности, оно являет себя как хранимое протяжением времени вмещение уместности присутствия: Вмещение присутствия есть собственность (имение) события (Там же.). — Прим. перев.].

Без новой — смещенной — записи этой цепочки (бытие, присутствие, присваивание и т. д.) мы никогда не трансформируем строгим и непреложным образом отношений между онто-логикой, общей или фундаментальной, и тем, чем она овладевает или что подчиняет себе в порядке региональной онтологии или частной науки — например, политической экономии, психоанализа, семиолингвистики, риторики, в которых ценность собственностииграет как нигде более незаменимую роль, — но также и спиритуалистских или материалистических метафизик. Именно эту предварительную работу и ставят своей целью исследования, собранные в данном томе [Имеется в виду книга Marges — de la philosophie, куда помещена работа La différance. — Прим. перев.]. Само собой разумеется, что такая новая запись никогда не будет удерживаться ни в дискурсе философском или теоретическом, ни вообще в дискурсе или сочинении; только на сцене того, что в другом месте я назвал всеобщим текстом (1972).

117

От греч. kh'rugma — возвещение, проповедь. — Прим. перев.

118

Ср.: «В существе самого присутствия владычествующая связь с присутствующим есть одна-единственная. Она остается совершенно несравнимой с какой-либо другой связью. Она принадлежит к единственности самого бытия. Таким образом, чтобы назвать это сутствующее бытия, речь должна найти нечто единственное, это единственное слово. При этом легко вычислить, сколь рискованно каждое мыслящее слово, присуждаемое бытию. И все же это рискованное (слово) не невозможно, так как бытие говорит повсюду и всегда, через всякую речь» (Хайдеггер М. Изречение Анаксимандра. С. 63.) — Прим. перев.