— Закурить у вас можно? — спросил Андрей.
— Отчего нельзя? Можно.
Андрей закурил. Протянул пачку папирос Никите.
— Курите.
— Спасибо.
Никита взял пачку, потряс ее над ладонью, искрещенною черными полосами. Выкатилось две папиросы. Одну он взял в рот, а другую, подумав, положил на лавку.
— Про запас оставлю, — обнажая беззубые десны в какой-то виноватой улыбке, сказал он.
— Пожалуйста! — И вдруг Андрей придумал, что сказать. — Дядя Никита, а я к вам вот зачем зашел. Избенку у вас подремонтировать надо. Крылечко вон шатается совсем. Плохо ведь так-то, безусловно.
— Да надо бы, только мы жители-то… Мне не под силу, а та девка, где ей.
— А вы не беспокойтесь. Колхоз сделает… Я подошлю кого-нибудь. — Батов встал. — До свидания.
Уже отойдя шагов двадцать, он услышал, как стукнули доски шаткого крылечка. Оглянулся. В просвете двери промелькнула знакомая фигура.
Она!.. Батов облегченно вздохнул.
«А крылечко им надо починить. Обязательно починить…»
8
Придя домой, Антипа после долгих и по-прежнему тщетных усилий развязать злополучный пояс решился на крайность. Чертыхаясь шепотом, чтобы не разбудить Любаву, весь потный от злости и волнения, он нашарил на полке большие ножницы, которыми три дня тому назад обрезал конские хвосты и для этого наточил их, и с хрустом перестригнул пояс у самого узла.
— Вот тебе и вся храмовая музыка! Полная ликвидация религиозных рассудков!..
Подержав в руках концы, он свил их в клубок и через брус закинул на полати. Испытывая блаженное чувство свободы, выпил целый ковш воды и примостился на скамейке, положив под голову свою овчинную шапку…
Сон не приходил. Антипа ворочался, вздыхал.
«Ну, будет мне завтра баня с парным веником, — рассуждал он. — Зря погорячился! Как ни говори — пояс гарусный. На худой конец старик Фролов за него не менее как рубль серебром выложил. Да это бы куда ни шло: деньги николаевские. И черт с ними, ежели они прахом пошли. Самое главное: Любаве отцовская память. Опять же — пояс такой теперь не скоро найдешь. Гарусный и с наборным узором. Оно, конечно, можно сшить, и дратва у меня, кажись, где-то валялась, но ведь разве Любаву проведешь! Ни в жись! Углядит! Беспременно углядит. И окаянный его знает, почему это бабы такие зоркие куда не надо и ко всякому барахлу до смерти прилипчивые. Ко всякой то ись собственности ужастно привязанные. Собственности этой в них, скажи, как пехлом напехано. Мне вот она — что есть, что нет — собственность эта самая, а Любава за пояс теперь мне весь лен перепилит. Хуже, чем за кобылу. И дернуло же меня связаться с ним! Да тут, если до тонкости разобраться, больше всего Батов виноват. Расстроил он меня до бесконечности. Допустимое ли дело! Тут такая кутерьга[21], что, скажи, как по ножовому обуху ходишь, работы навалилось невпроворот, а он на поди: взыграл, как кот по весне. Эх, Андрюха, Андрюха! Да у тебя же своя — золото, а не баба! Я вот около своей Любавы все, как возле пороха, хожу, а такую, как Лизавета Миколаевна, на руках бы носить. И чего тебя на сторону потянуло? Баловство одно! Правда, Дуняшка — девка не глупая и собой не осевок какой в поле, да только с какого конца бабу ни возьми — все они из одного теста вылеплены. Не молоденький — пора бы уж знать. Это вон Колька Базанов за своей кралей, как сосунок, ночь-ноченскую ходит, а днем его никуда не пошлешь: все у него негодно выходит. Так на то он и Колька Быза, а тут голова всего колхоза. И опять же никто за Колькой не вяжется, а тут… Людская-то молва, что морская волна: захлестнет — и волоски не всплывут. И то уж вон Шимка болтает… — Антипа плюнул. Он плохо верил злому языку болтливой бабенки, но в том, что «промеж председателем и фермеркой узелок завязался», он и сам теперь не сомневался. — Эх ты-ы! Надо же такое дело!.. Да и то сказать — удивительного немного. Мужичок, что соколок: у любой кукушечий поклюет в макушечке. Смолоду-то и я маху не давал. А они все рядом, все рука об руку. А оно все больше бывает так: клюнул соколок, да и угодил в силок. А Андрей — человек казенный, и более того, партейный человек. Совсем непорядок. Она же, вражина, Шимка-то, тоже неспроста раздувает кадило. Алешу вон спехнули зимусь. Человек еще холостой. А тут… э-э, да што там и говорить! Не пойдет такое дело, товарищ председатель, никак не пойдет! И как тебе ни совестно будет, как ты там ни сердись на меня, а я с тобой поговорю по данному вопросу всурьез и начистоту. Это тебе не пояс, что раз — расстригнул его, и на вот тебе: растелешался… Нет! Совсем даже нет. Хотя и за эту гарусную гидру мне, наперед чувствую, выволочка будет, и крепкая…»