Поднимаясь в гору, Антипа обернулся и долго стоял, любуясь, как размашисто и споро косит Андрей. Хороший мужик! Приложив к прокуренным усам заскорузлые ладони, Антипа зычно крикнул:
— Э-эй! Андрей Петрович! Я зайду к Лизавете-то Миколаевне, скажу ей, чтоб она паужну[23] тебе покрепче приготовила. А то ведь ты тут такой аппетит нагуляешь, что тебе только подавай.
Андрей махнул рукой. Жест его говорил: «Эх и плут же ты, Антипа Иванович!..»
Сам зная, какой он плут, посмеиваясь своей выдумке и хорошо состоявшемуся разговору «всурьез и начистоту», Антипа миновал узкий переулок и вышел в Забегаловский край, где стояла его покосившаяся избенка. Он все еще продолжал улыбаться, не подозревая о том, какие беды и огорчения поджидают его дома. В дверях избы стояла Любава и в горькой ярости слепо теребила концы гарусного ядовито-зеленого пояса.
9
В воскресенье с утра в Малиновом овраге около Спирина болота стал собираться народ. Этот траводел не походил на траводелы прошлых лет. К условленному месту подтягивались в одиночку и группами пешим ходом. Колхозники потому, что лошади у них были на общем дворе, а единоличники по дипломатическим соображениям: «По нонешным временам вылупаться нечего». Даже Влас Важенин, страдающий одышкой, притащился на своих двоих, опираясь на шишковатый осиновый батожок. Один Максим Базанов прикатил на лошади.
— Чё не парой? — попробовал съязвить Спиря Малушко.
— Потому что ботала нет. А без звону что за пара. — Без тени улыбки ответил Максим, но ответ его вызвал веселое оживление в толпе.
— Что, выкусил!
— Ха-ха-ха!
— Крыть нечем!..
Малушко поспешил скрыться. Все дело было в том, что младшего Спиридона за его болтливость на деревне звали «боталом».
Часам к десяти в Малиновом овраге образовался целый табор. Кто валялся на траве, кто бродил по лесу, по-хозяйски оценивая каждую березу, как, например, Влас. От дальней пешей дороги, от жадности и опасения, что ему дадут мало травы или плохую, его мутило, но он все равно не мог пройти мимо дерева, чтоб не найти ему практического применения. Хороши есть кривули на колеса! А вот береза, как свеча. Ошкури ее — и оглобля готова… Ого! А это что? Развилка-тройчатка. И все три рога, как один! Вилы можно сделать — копну поднимай. Заметить надо… И еще тоскливее на сердце у Власа. «Токо обрежут, мать честная. Непременно обрежут. И вилы ни к чему…»
Подбирались артельки. Сидели. Курили. Разговаривали о разном.
— Ране тут, в Малиновом овраге, малины было пропасть.
— Ноне не видать. Вытоптали все.
— Помню коего-то года…
— Ранешное чё споминать.
— Не говори, кум.
— Ишь ты! Коим ранешное-то по гроб жизни помниться будет.
Разговор неприметно сворачивал на заботы текущего дня. Кто-то горестно вздыхал.
— Ох-хо-хо! Как вот травку ноне разделят? Может, дадут стоко, что последней скотинки лишишься.
— Все могет быть. Потому вредительство скрозь пошло.
Это вступил в разговор Спиря Малушко. Наказ Мирона — держать язык за зубами — он помнил только пока был в бане. Не обескуражил его и ответ Максима. Наоборот, нестерпимый зуд словоблудия охватил Малушка.
Он продолжал:
— Пить дать — обрежут. Допекут, как картошку, и рубашку снимут.
— Кто снимет? — спросил Калюжонок, оказавшийся поблизости. Малушко растерялся и промолчал.
— Ну кто? Снимет-то, спрашиваю, кто? — допытывался Калюжонок.
— Кто, кто… Головокружители… Вот кто…
— Головокру-у-ужи-и-и-ители! — Калюжонок сунул Малушку под самый нос свой здоровенный кулак. — А хочешь, я тебя сейчас…
Когда улегся смех после того как, чертыхаясь, Малушко перебежал к другой кучке людей, чтоб там снова что-нибудь сболтнуть, старческий голос сказал:
— А чё, мужики! Ладно ведь задумано — колхоз этот самый. Ежали бы все. Без разделу, без спону — все сообча. Вот, скажем, седни: будь бы все в колхозе, так и делить нечего. Берись за литовку — да и айда.
Говорил это, прислонясь к березе костоватым плечом, такой же белый, как береза, старик.
— Да из тебя, дед, косец. Песок сыплется. Не надо песочницы с собой брать.
Шутника оборвали.
— Ну ты тоже. Заткнись, коли зубы на месте.
Началась перебранка. Старик примиряюще сказал: