Давно опустела улица, давно стих рев трактора и шум толпы, солнце склонилось уже к закату, а она все стояла у окна, опершись одной рукой о косяк, а другой комкая на груди ситцевую кофточку.
Стянькино возвращение родные встретили по-разному. Отец выслушал молча. Потом коротко и, как показалось Стяньке, с удовольствием выругался:
— Ссукин ссын!..
Мать ударилась в слезы.
— Ох, горюшко ты мое, горе-горькое, — причитала она. — Головушка ты моя бесталанная! Как я теперь на люди покажусь! О-о-о-о!..
Исчерпав запас причитаний, она набросилась на мужа:
— Вот до чего довели, аспиды, с коммунией со своей! Клоп клопа ест, последний сам себя съест.
У Степана по-недоброму дрогнули усы, но он сдержался. На другой день он привез из леспрома Стянькины вещи. Пелагея открыла сундук и ахнула:
— Только-то! Господи ты, твоя воля! Да што он сдурел, собака он окаянная? Выродок волчий! И половины добренького не оставил: все увез… Подавиться бы ему!
На этот раз она набросилась на Стяньку:
— Да ты-то где была, растяпа этакая? Куда глядела? Накося — разболокли ее, как липку, а она… Да что у тебя, корабли приплыли! Профуфырила все добренькое да опять на родительскую шею…
Тут Степан не стерпел. Молча взял жену за рукав, оттащил от сундука.
— Ну хватит тебе, Фрол большекромый! Умрешь — глаза не закроешь, все будешь смотреть, чего на этом свете остается… — Он повернулся к Стяньке. — Ничего, дочка. Живы будем — не умрем. Может, оно и к лучшему все повернулось.
Первое время Стяньке казалось, что произошло какое-то страшное недоразумение. Ну, конечно же, Костя что-то не понял, перепутал. Он одумается, раскается в своей горячности и вернется в леспром. Может быть, даже вернулся уже?.. В такие минуты Стянька готова была бросить все и бежать в свою крошечную комнатку близ завода. Раздастся ли за окном конский топот, брякнет ли железное кольцо калитки, послышится ли неясный говор у крыльца — у Стяньки сердце так и замрет: ОН!
Как-то отец сказал:
— А ведь Костя-то, пожалуй, знал про Клягина.
Стянька опустила глаза и ничего не ответила.
Когда вернулись из Таловки арестованные по делу Клягина, вдруг по Застойному раскатилась новость: Костя Гонцов бросил Стяньку, уехал с пневской учительницей Тоней Сосниной.
Вышла эта новость из Шимкиной избы. Была будто бы Шимка в городе и своими собственными глазами видела, как шел по улице Костя под ручку с этой вертихвосткой-учителкой.
Слухи дошли до Стяньки. Так вот кто ее разлучница! Неужели? Как она с Вадимом на спектакле сидела! Щека в щеку. И ушли вместе. А на поверку — вон какая она… Что могло быть горше этого? Оказалось, и горше есть! Та же Шимка и причину нашла, почему Костя не стал жить со Стянькой.
— Измену она творит, — рассказывала Шимка и клялась и божилась, что будто бы сама видела, как Стянька миловалась с Алешей Яновым у них на огороде. — Уж так-то она, бессовестная, на него вешалась, так вешалась, а как увидела, так и побежала сломя голову прямо по капустным грядкам. Только хрупоток стоит. А учителя-то, вы думаете, зря кокнули? Она и на него вешалась. А опосля того… с Батовым. Когда кладовщиком-то робила… Не-е-ет! Тут делов, делов… Никакому ГПУ не разобрать. Вы не смотрите на нее, что тихая. В тихом-то омуте все черти водятся.
Через неделю Стяньку трудно было узнать. Вокруг глаз легла синева, скорбная складка подточила уголки губ. Теперь и Пелагея была не на шутку обеспокоена состоянием дочери.
— Не знаю, что и делать, — жаловалась она своей подруге просвирне Кокосовой. — Совсем захирела девка. Как в шай пала[27]. Не иначе порчу напустили.
Просвирня поахала, поахала, закатывая заплывшие жиром глазки — слухи и ее ушей не миновали, — однако посоветовала:
— А ты, голубушка, свози ее в Таловку к Хрисантьевне. Есть там такая старушка божья. Она и порчу лечит и на любовь заговаривает. Пошепчет на Костю — глядишь, явится как миленький.
Вечером за ужином Пелагея ласково сказала.
— Стянюшка! Бабушка Пелагея заказывала — страсть как соскучилась по тебе. Поедем к ним. Может, погостить останешься. А-а?
Тошно было Стяньке в Застойном. Кроме того, зародилась надежда: может, в Таловке она узнает что-нибудь о Косте!
Степану Пелагея ничего не сказала. Сама сходила к Максиму Базанову, договорилась о лошади, и на следующее утро чуть свет выехали в Таловку.
…Ни к деду Фролу, ни к бабке Пелагее особо нежных чувств Стянька никогда не питала. Деда боялась. Боялась его тяжелых рук, боялась его багрового лица и особенно прозрачных глаз, которые не теряли своей прозрачности даже при самых жгучих вспышках гнева.