Стяньке было три года, когда, отправляясь в Таловку на фроловскую ярмарку, родители захватили ее с собой и на целый месяц оставили гостить у деда.
Шел сентябрь. Дом деда стоял за переездом у самого леса, и багряный листопад залетал во двор. От этого весь двор был усеян листьями. Стянька собирала их в подол льняной рубашки. Вдруг из-под навеса будто ветром дунуло на нее целый ворох светло-желтых листочков. Не сразу поняла Стянька, что это цыплята. Но вот за ними важно выкатила курица.
— Кво-кво, — сказала она, и цыплята от Стяньки бросились к ней.
— Ба-а-ба! Де-е-едо! — взахлеб от восторга закричала Стянька. — Цы-ыпки-и!
Дед вышел на крыльцо и молча несколько минут стоял в раздумье.
— Ишь ты, умница какая, — наконец сказал он. — Вот когда тебя приспичило. После солноворотов…
Он сошел с крыльца и долго что-то искал под навесом. Стянька ходила следом за ним.
— Дедушка, ты что ищешь?
— Да вот смотрю-посмотрю… Чего бы сподручнее… — Он полез на пятры[28] и, багровея от натуги, достал длинный пахотный кнут.
— Мы цыпок пасти будем, дедушка? — спросила Стянька.
— Пасти. — Дед пошел в избу. — Да-ко, старуха, проски.
Бабка сняла с полки блестящий радужной прозеленью горшок. На широкой ладони деда поднялась янтарная горка зерна.
— Цыпкам, дедо? Баба, и мне, и мне дай!
— Эх, ты, добрая душа, — сказал дед и положил несколько зерен в крошечный кулачок внучки. Она еще спускалась с крыльца, когда дед вышел на середину ограды и, придерживая локтем висевший на руке пахотный кнут, осторожно высыпал зерно на землю. Ласково позвал:
— Цып-цып-цып!
Стянька вторила ему:
— Чип-чип…
Распустив крылья до самой земли, кивая головой, будто кланяясь, курица сначала одна осторожно подошла к корму. Покосилась на него, затем, приседая, отступила на один шаг и, раскидывая зерна, обеими лапками поскребла землю. Склонив голову с бледным гребешком, она некоторое время внимательно смотрела на то место, где поскребла, будто недоумевая, потом осторожно потянулась вперед, ухватила одно зернышко и как-то смешно, с захлебом сказав: «Кво-кво», — выбросила его из клюва. Этого только и ждали цыплята. Они опрометью кинулись курице под ноги и заработали крошечными воробьиными клювиками.
Стянька восторженно забила в ладоши.
— Дедо, дедо! Гляди! Едят!
— Едят шельмецы! Ах, мать их курицу! — рассматривая цыплят своими светлыми безмятежными глазами, сказал дедушка и, отступая на шаг, как это сделала перед ним курица, ласково произнес: — А ну-ка, внученька, отойди в сторонку. Во-он, на крылечко отойди…
Стянька послушно побежала на крыльцо, топая ножками. Но не успела она пробежать и половины пути, как сзади что-то засвистело, захлопало и вслед за тем отчаянное куриное кудахтанье огласило весь двор. Стянька обернулась и обмерла. Рваным клубком металась курица, а на земле тут и там трепыхались желтые перышки, и над ними, не переставая, свистело и хлопало змеиное тело пахотного кнута. Стянька подняла кулачки к лицу и упала на землю. Ее подняла бабушка. Дед стоял уже под навесом и держал в одной руке топор, а в другой курицу. Крылья ее стали еще длиннее и достигали земли. Самое страшное было, что старик улыбался.
— Высиделась, — весело говорил он, — хоть на ветер брось.
— Бабушка, а цыпки как? — тихо спросила Стянька.
Бабушка пожевала губами и дернула Стяньку с непонятной досадой.
— Богом указано птице с весны нарождаться. Против бога мы не спорщики. — Уже с крыльца крикнула старику: — А ты не мог без ребенка!.. — и еще: — Да прибери самосадок-то. Кот хватит — не рад ему будешь…
— На, бабушка. — Стянька разжала кулачок. С ладошки скатилось несколько зернышек. Розовые вмятинки от них медленно расплывались…
С тех пор, бывая в Таловке, Стянька не могла не вспомнить этот сентябрьский день.
Теперь же вся поглощенная своими горькими думами, она совсем не заметила, как очутились около знакомых резных ворот.
— Приехали! Слава тебе, господи, — сказала Пелагея, заводя лошадь во двор.
Встречать их никто не выходил. Кругом было тихо. Двери в сенки и дальше, в кухню, — чего раньше (боже упаси!) даже в самые жаркие летние дни — были открыты. Бабушка, казалось, еще более усохшая за те полгода, что прошли после ее приезда в Застойное к Николе, сидела в горнице на полу около открытого сундука. Она даже не подняла головы. И только когда Пелагея сказала: «Здравствуй, мама», — словно бы очнувшись, воскликнула: