— Ох-ти мне! Гостеньки!.. — Выцветшие глаза ее слепо глядели на вошедших. — Отец! Отец!.. — Никто не откликался. — Вот горюшко-то мое…
Было непонятно, на что жалуется бабка. На то ли, что не отозвался «отец», или на то, что так нежданно-негаданно явились гости. Стяньке стало не по себе. Она опустила глаза. Мать, не замечая ничего, прошла вперед, села и платком вытерла потное лицо.
— Приехали вот… Тятя-то где?
Бабушка беспомощно развела руками.
— Да вот… Нету дома-то вот… — Она подняла к глазам застиранный, в разводах блеклых красок передник.
Только теперь Пелагея заметила, что сундук, около которого сидит старуха, пуст.
— А у нас ведь, Полюшка, все отобрали, — между тем слезливо продолжала бабка. — Окулачили всю домашность. Старик все ходит, хлопочет. Не знаю — отдадут, не знаю — нет…
Дед пришел поздно вечером. Он похудел. Лысина его стала желтой, как кость. Но глаза все так же были прозрачны, как родниковая вода.
— Ну здорово́, здорово́! — привлек он Стяньку, но не поцеловал, а похлопывая по спине, обошел вокруг, рассматривал, как лошадь на базаре. — Хо-хо! А я думал, ты раздобрела с мужиком-то…
— Мели, Емеля, — твоя неделя, — остановила его старуха. — Чего выходил?..
Весь вечер разговор крутился вокруг раскулачивания. Старик грозился:
— Я дойду! Я свое — до самой Москвы дойду — возьму. Потому, нет таких правов, чтоб так себе, за здорово живешь, без суда, без следствия конфискацию наводить. Верно, внученька? Противу закона это — и человеческого, и божеского…
Стяньке было неловко от сознания, что она не испытывает к деду ни малейшего сочувствия.
Ночь была душная. Пугали гудки паровозов. Тяжелое громыхание поездов наполняло безотчетной томительной тоской. Только перед утром Стянька забылась коротким тяжелым сном. Когда проснулась, матери рядом не было. Дед тоже ушел чуть свет, как сказала бабка, «на тяжбище». А сама бабка снова сидела у раскрытого сундука, тощая, темная, как покойник.
Стянька вышла во двор, прошла на огород. Березового колка, что примыкал когда-то к самому огороду, не было и в помине. Росла высокая лебеда и дикий конопляник. Тоскливо тянулся день. Пелагея пришла к позднему обеду раскрасневшаяся, с блестящими глазами. Поманила Стяньку в маленькую горницу.
— Была я, доченька, у одной тут старушки — Хрисантьевны. Божьим словом лечит она и планиду человеческую узнает. При мне глянула на квасную гущу и все как есть рассказала. Все в точности. С женщиной, говорит, уехал Константин-то… Ох-хо-хо! Вот оно как без венца-то божьего… А вернуть его, Хрисантьевна говорит, можно. Порча на нем. Снять, говорит, порчу — и приедет.
Стянька слушала, затаив дыхание.
— Надень белую становинку[29], — продолжала Пелагея, — вечерком пойдем к ней. Договорилась я. Полечит она. Слово дала возвратить Константина. Прибежит, говорит, как приваренный. Гнать будешь — не уйдет. Дорогонько только: безмен масла да трубу холста… Ну да ничего, наше дело стоит того.
Переодеваясь, Стянька дрожала, как в ознобе. Сердце гулко колотилось, сами собой подкашивались ноги. Как что-то давнее-давнее вспомнилось: «Большая-то любовь сама себе найдет счастье: на всю жизнь хватит. А ты говоришь, приворожи…»
Шли долго темными улицами. Масляный пар с привкусом железа бил со стороны станции, подкатывала тошнота. Стянька крепилась. Прошли переезд. Закоптевший фонарь с оплывшей свечой бросал на рельсы неверный свет. За переездом повернули в поле. В поселке лаяли собаки. Пахло полынью. Скоро перед ними возникла, как из-под земли поднялась, темная копна. Только присмотревшись, Стянька поняла, что это избушка. Пелагее пришлось нагнуться, чтоб постучать в окно, в котором из трех стекол одно было заткнуто тряпкой. На стук кто-то потянул тряпку и в образовавшуюся дыру раздался свистящий шепот:
— Господи Суссе. Хто крещеный?..
— Мы, Хрисантьевна, мы, родная, — так же шепотом, скороговоркой ответила Пелагея. — Пришли, как наказывала.
Окно долго молчало. Откуда-то издалека ветер донес веселые переборы гармонии. Они словно звали Стяньку, обещали потерянные радости. Потому, когда скрипнула дверь и все тог же скрипучий голос позвал: «Сюда, сюда идите, рабицы божьи», — она смело шагнула через порог.
Теплая вонь прели и гнили так и ударила ей в нос. Клубок подкатил к горлу. Стянька машинально раскинула руки, ища опоры. Пелагея тревожно спросила:
— Что с тобой, доченька?
Хрисантьевна от угольков подожгла лучинку, и скоро трепетный язычок жирника озарил внутренность избы. Это была трехаршинная клетушка, половину которой занимала печь, готовая вот-вот рухнуть. Около откидной столешенки в кути стояла единственная скамейка, подпертая с одного конца березовым чурбаком. Весь передний угол был завален каким-то хламом, который, видимо, служил хозяйке постелью.