Возвращаясь домой, Ваня завернул к пожарному сараю, где под охраной двух пожарников стоял трактор. В сарае шел оживленный разговор.
— Эх ты, непонятный какой! — слышался Колькин голос. — Я же тебе говорю. Вот эта штуковина скорость дает. Туда-сюда вороти — и вот тебе как надо побежит трактор.
Кто-то цедил скептически:
— Бегу-у-ун то-о-же…
Голоса переплелись в горячей перепалке. Сквозь нее цедился тенорок отца Павла:
— Колесница фараона, сиречь слуга сатаны. Убо рече пророк господний Иоанн Богослов: явился человек черный на коне черном и имя ему шестьсот шестьдесят шесть — имя антихриста.
— Не трепли, батя! — Колька ударил матерком. — Не морочь голову, дурачков не найдешь. Я сам управлял им чуть не до самого Грязного Мостика.
Ваня улыбнулся, прощая Кольке его бахвальство.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
На ильинскую пятницу, под молодой месяц, Максим Базанов перешел в новый дом.
Солнце клонилось к закату, когда он с Марфой на двух телегах, груженных домашним скарбом, остановился у высокого крыльца, крытого на два ската.
— Господи! На такое верхотурье да с ведрами — все внутренности надорвешь, — сказала Марфа, неловко слезая с телеги. Ей мешал котенок, которого она держала под фартуком, чтоб он не видел дороги и не убежал на «старину».
«Старуха совсем стала, — с горечью подумал Максим. — А давно ли на ходу спрыгивала с телеги…».
Отмахиваясь от той унизительной беспомощности, которая так часто за последнее время приходила к нему, Максим посмотрел кругом.
Двор только намечался.
Вправо на отшибе стояла конюшня, горбясь новыми стропилами. Максим сам рубил ее в междупарье[30], но покрыть не успел. От конюшни тянулись поднятые на разную высоту звенья заплота, в конце которого на углу должен был встать амбар, перевезенный от старого дома и теперь раскатанный на четыре стороны. Темные бревна уже успели прорасти травой, длинные стебли которой, белесые у корня и бледно-зеленые на концах, вяло лежали на них. Вдоль дороги, со стороны улицы, шагали три столба: два близко один к другому — для калитки, третий поодаль — для больших ворот. Глядя на этот одинокий столб, Максим вспомнил сына. «Эх, Кольша, Кольша! — вздохнул он. — Оторвался ты. Напрочь оторвался. Не ко времю… Только жить начали…».
— Отец! — позвала Марфа. — Чего ты? Пойдем.
Но Максим словно не слышал. Тогда Марфа, продолжая одной рукой придерживать под фартуком котенка, который царапал ее колени, другой рукой положила под крыльцо голичок и истово перекрестилась.
— Господи, благослови. Владычица, пресвятая богородица. Микола-угодник…
Сделав земной поклон, она медленно поднялась на крыльцо. Приоткрыла дверь, откинула фартук и стала осторожно спускать котенка за порог. Но котенок цеплялся когтями за фартук, за подол юбки и никак не хотел встать на ноги.
— Ну полно ты, полно! — гладила его Марфа, чувствуя, как дробно колотится крохотное сердчишко в тонкие упругие ребра… — Васенька, Васенька, заходи, касатик, заходи!
— Не кормишь кота, вот и отбился от рук, — сердито сказал Максим. — Пусти-ка! — Он широко распахнул дверь.
Марфа разжала пальцы, котенок, чувствуя свободу, метнулся, но, не зная, куда бежать, присел и жалобно замяукал.
— Водись, животинка, в доме, — скороговоркой произнесла Марфа за спиной мужа и вытерла о фартук в кровь исцарапанные руки.
«Водись! Как бы не так», — подумал со злостью Максим. — Не оборачиваясь, спросил:
— Икона-то у тебя где?
— Ой, батюшки! — всплеснула Марфа руками и опрометью бросилась с крыльца.
— Вот тебе и батюшки! Голик да кота не забыла небось…
Все раздражало Максима. Новоселье не удавалось. В молебне с водосвятием отец Павел отказал. Возвратясь из Таловки после допросов в ОГПУ, он оскудел здоровьем, запил горькую и на настоятельную просьбу Максима ответил:
— Ноне святая-то вода в цене. Шесть целковых пол-литра! — Ткнул пальцем в пустую бутылку и затянул песню про то, как барыня толкла крупу, и про то, как в это время нагрянул к ней поп с дьяконом.
Максим плюнул и больше отца Павла не тревожил. Не состоялось и примирение с сыном. Когда умер дед Быза, Колька пришел проститься с ним. Он был очень расстроен, так как, несмотря ни на что, жалел старика. Максим это видел и на кладбище, когда над могилой поднялся серый холмик прохладной земли, привлек сына и заискивающе произнес: