Коммунисты молча переглянулись. Чугунов отошел от стола и сел.
— Какое будет мнение по повестке дня?
— Чье персональное дело?
— Что значит о закрытии церкви? — враз раздалось два вопроса.
— Об этом будем говорить при рассмотрении вопросов. Кто за данную повестку? Кто против? Воздержался? Повестка утверждается. Приступим к рассмотрению первого вопроса. Для ясности, товарищи, я прежде всего должен буду зачитать вот это. — Дерябин вытащил из лежащего на столе портфеля затасканный листок, вырванный из ученической тетради. — «На основании критики широких масс крестьянского населения села Застойного, ввиду искривления законов советской власти, приносим жалобу в нижеследующем, — Дерябин читал бегло, четко выговаривая слова, то и дело отрывая от бумаги глаза: было видно, что текст он заучил наизусть и теперь наблюдал, какое впечатление произведет его чтение на слушателей. — Первое: по размещению внутреннего займа укрепления крестьянского хозяйства в прошлом году распределялся насильственным путем. Второе. А также отрыв крестьян в июле месяце на лесозаготовки — в жаркую пору годовых запасов, как-то: вспашка паров, сенокоса и прочих полевых работ. Третье… — Здесь Дерябин сделал многозначительную паузу, — все это допускал Андрей Батов — уполномоченный, захвативший власть председателя колхоза и заодно сельского Совета…»
— Брехня! — не вытерпел Антипа. — Как есть все брехня!
Дерябин фыркнул в усы.
— Товарищ! Ты на партийном собрании, а не у тещи в гостях. И анархию тут не разводи.
Антипа не знал, что такое анархия, но рядом с тещей оно показалось ему настолько непристойно-обидным, что он оторопел на мгновение, но тут же с горьким сожалением начал:
— Эх, ты-ы!.. Да мы… — но тут он почувствовал, что кто-то его тянет за рукав. Это был Батов.
— Не горячись, Антипа Иванович! Садись. На партийном собрании порядок должен быть, безусловно.
Видя, как спокойно лицо Андрея Петровича, Антипа сел, однако проворчал:
— Так чистая же брехня, Андрей Петрович. И как ты такое, можно сказать, сгальство[33] терпишь…
Дерябин между тем продолжал читать:
— «…Ставим это все в наглядность и просим повести желанную политическую работу, ударить по темноте и безграмотности в отдаленных уголках, навроде нашего Застойного. И выжить тех глубоко закопавшихся, получающих огромное жалование, а именно — учителей и прочих — и привлечь их к усиленной той культурно-объяснительной работе среди широких масс крестьянства по скотоводству, земледелью и огородничеству».
— Кто писал? — спросила Нина, когда Дерябин положил листок.
— Это не важно. Факты есть факты, да и сама постановка вопроса, как видите, политически правильная.
— Глубоко закопавшихся учителей?! — в голосе Нины слышалась обида. — И это вы считаете правильно. Факты! Да их нет тут. Одни разглагольствования. Насильно размещался заем. Если, как тут говорится, взять прошлый год, то Андрея Петровича тогда здесь не было. А нынче… Ну кто, кому нынче займа продали больше, чем на десять рублей. Василию Гонцову? Так он сам добровольно взял на полтораста рублей. Продал Базанову сруб, пришел и взял.
— А что касается подвод, — сказал Миша Фролов, — то лесозаготовками занимался сельский Совет, и людей посылали по разнарядке района.
— Я и говорю — брехня, — снова поднялся Антипа.
— Хорошо, — перебил его Дерябин.
Он начинал понимать, что поступил необдуманно с этой, черт его знает, кем и зачем написанной жалобой. По лицу его пошли багровые пятна. Как всегда в такие минуты, он шумно подул в усы, распушил их и стал похож на рассерженного кота. Более всего раздражало его спокойствие Батова. И тогда он решился пустить в ход свой последний козырь.
— Хорошо! Пусть все это так, товарищи коммунисты. Но как вы смотрите вот на такие вещи? — Дерябин, не скупясь на краски, стал рассказывать все то, о чем наболтал ему днем за дорогу в поле Фадя Уйтик.
Первым желанием Андрея было встать и неторопливо влепить Дерябину оплеуху, вложив в нее всю силу своего возмущения. Но тут же все в нем сникло, и он уже понял, что не в силах защищаться. Он поочередно посмотрел на всех своих товарищей. В глазах Нины стояли слезы, лицо Миши Фролова горело нездоровым румянцем, Антипа, опустив голову, рассматривал свои темные, потрескавшиеся ладони, работница из леспрома сидела строго, сжав губы, а красивые глаза рабочего, прикрытые тенью ресниц, таили какие-то свои мысли. Лица Чугунова не было видно, только бугрился его малиновый затылок. Горькая беспомощность, жалость к Дуне, стыд сковали Андрея. Сейчас он был готов выслушать что угодно. Дерябин, видимо, почувствовал свою силу и закусил удила.