— Извини, — еле слышно сказала она.
— Анна! — сказал он.
Она взглянула на него, и он прошептал:
— Останься, прошу тебя!
Но в ответ она лишь медленно покачала головой. И он спросил:
— Почему ты не хочешь остаться?
— Завтра я должна быть в институте, — ответила она.
— С институтом ничего не случится, если ты вернешься днем позже.
— Нет, не могу, — сказала она.
— Только на одну эту ночь! — взмолился он.
— Я должна ехать.
— Завтра я сам отвезу тебя на машине в Рим, ты будешь в институте к полудню.
— Пойми же меня! — сказала она.
— Господи, я и себя-то самого не пойму! — сказал он.
— Зато, кажется, я немножко тебя понимаю.
Он посмотрел на нее и сказал совсем спокойно:
— Анна, я вел себя как последний дурак: я не знал до этой минуты, что так сильно тебя люблю.
— Я это заметила, — сказала она.
Он вновь повторил:
— Я вел себя как последний дурак.
Но она перебила его:
— Напрасно ты думаешь, что глуп ты один!
Солнце ярко высвечивало пестрые стены коттеджей; из кухни доносился звон тарелок и чашек; внизу, на площадке, возилась со своим чемоданом Нелли, а в дальней дали синел клочок моря, в котором они купались. Он достал сигарету и сказал:
— Анна, пойдем выпьем чего-нибудь!
Она тихо усмехнулась:
— «Punt e mes» здесь нет.
— Да, верно, — сказал он.
— Но когда тебе дома случится выпить рюмку этого вина, тогда… — Она не договорила.
— Непременно. И не только тогда, — сказал он.
Автобуса по-прежнему не было, и он спросил у нее:
— Скажи, это испанское название?
— Нет, итальянское.
— Значит, «Punt e mes» — итальянский вермут?
— Да, — ответила она. — Из Пьемонта.
Он долго крутил между пальцами сигарету, все забывая ее зажечь, пока она совсем не искрошилась.
— Жаль, — сказал он, — отсюда до границы от силы полчаса, а до Триеста — минут пятьдесят. Не в ту сторону мы с тобой ездили.
— Да, — сказала она, — не в ту…
Он взял новую сигарету, прикурил от зажигалки и сказал:
— А ты правда храбрая!
— Ах, не будем обо мне, — сказала она.
— О чем же тогда?
Она подперла пальцем висок и чуть погодя сказала:
— Поговорим… о «Punt e mes».
Он спросил, что значит это название.
— На диалекте оно означает «Полтора пункта». Говорят, название это возникло лет двести назад: кое-кто из местных жителей играл на бирже, и однажды вдруг акции поднялись на целых полтора пункта, и владельцы их отпраздновали удачу, пили они, конечно, вино собственной выделки и из признательности судьбе нарекли его «Punt e mezzo» — «Полтора пункта».
— Занятная история, — сказал он.
— Se non è vero, è molto ben trovato[4], — сказала она. И добавила: — Вино это можно заказать, не произнося ни слова.
Она оттопырила большой палец и затем резко провела над ним ладонью другой руки.
— В Италии это значит: «Подать „Punt e mes“!»
Он увидел, как с шоссе к гостинице свернул автобус, и сказал:
— Ты знаешь, зачем я сюда приехал.
— Знаю, — сказала она.
— В сущности, — сказал он, — я приехал сюда затем, чтобы изобрести пасьянс, который не раскладывали бы наугад, а такой, чтобы всегда выходил, выходил непременно, если, конечно, не допустишь ошибки. Понятно?
— Да, — сказала она.
— Но я заблуждался, полагая, что это возможно.
Она проговорила торопливо, чуть ли не с мольбой: «Прощай! Прощай!», повернулась, и побежала к лестнице, и сбежала вниз, и вскочила в автобус, который как раз загудел, и он знал: она не обернется и даже рукой не помашет. И сам он тоже не стал махать ей, а поднялся в свою комнату, где она так ни разу и не побывала с того самого вечера, когда приходила с Нелли и профессором, и комната сейчас показалась ему еще более пустой и сиротливой, чем прежде. В ту ночь он поехал домой, не спеша, окольной дорогой, словно раздумывая, не повернуть ли назад; в голове теснились сомнения. «Punt e mes» он выпил еще до ужина, в Клагенфурте, а вернувшись домой, сразу купил целую бутылку этого вина; потом он изредка слушал ее пластинку. Он делал свою работу, жил с женой и детьми и, вспоминая Анну, стыдился слов, которые сказал ей в ту ночь на молу: забыть ее казалось ему теперь невозможным. Были у него и огорчения, и удачи, а время бежало. Мысли об Анне уже не причиняли боли: что было, то прошло. По-прежнему он изредка слушал ее пластинку, пока кто-то из детей не разбил ее вдребезги. Бывал он и в Истрии, даже в самом Струняне, и дети научились там плавать. С женой он развелся и часто менял приятельниц, он по-прежнему делал свою работу и был теперь уже в летах. С некоторых пор он редко вспоминал Анну: не любил напрасных воспоминаний. Но однажды он понял, что минуло уже семь лет и он ждет новой встречи; перед самой пасхой он даже собрался в Струнян. Однако не поехал, страшась подтолкнуть судьбу, а все же в эти дни вдоль и поперек исходил Внутренний город и то тут, то там, в кафе или в барах, пил «Punt e mes» и заглядывал во множество, в несчетное множество лиц, и понял вдруг: он ее уже не узнает. Прошло лето, за ним — осень, а он все пытался вспомнить. Был в памяти Струнян, был блеклый Виктор, который вечерами сдвигал к стене свободные столики, были лавровые ветки в сточной канаве и автобусы с их гудками, была даже преподавательница из Граца — одна лишь Анна виделась смутно: время размыло ее черты. И музыка была — «Petite fleur», и танец щека к щеке. И был профессор Антониони. И шампанское из Бакара, они пили его в Пиране. Была сигарета, которая искрошилась у него в руке. Была даже Нелли — она все возилась со своим чемоданом. Но не было Анны. Были горячие шершавые доски палатки на молу. И вкус соли во рту. И ярко-желтый купальник барменши. Не было Анны. Но ведь он же сидел с ней на камнях мола, глядя на гаснущие вдали огоньки кораблей, и теперь он снова видел, как они лепятся к высокому крутому и мрачному берегу мглы, будто к суше огни домов. Он забыл профессора из Загреба, ужин за столиком у жаровни и доклады археологов на террасе, но огоньки остались. Еще год минул, но огоньки все так же оставались в памяти. Он забыл пивные кружки, забыл карту, которая трепетала на ветру рядом с ним, забыл горячие шершавые доски палатки на молу, вкус соли во рту и ярко-желтый купальник; не забыл только огоньки: в далеком их свете тонуло все, что было тогда, и свет этот приносил с собой неизъяснимую нежность, она обволакивала, подхватывала его и уносила прочь, как волна, и его вновь и вновь прибивало к тому самому молу, где когда-то они сидели вдвоем на стынущих камнях, в тесном объятии, почти сливаясь в одно, и она сказала: «Если смотреть туда не отрывая глаз, не видно, что огоньки движутся».