— Как же так? — спрашивал я, невинный юноша, в недоумении у губернатора, — ведь его обязанность, вы говорите, доносить о беспорядках, обо всем вредном, запрещенном — так как он цензор нравов — стало быть, и об азартных играх; а он сам тут играет и прячется?
— Оттого он тут и везде в толпе, чтобы все смотреть и слушать: иначе как же он будет знать и о чем доносить? — был ответ».
В воспоминаниях своих Гончаров изображает Загряжского как человека талантливого и в то же время крайне легкомысленного. В частности, Гончаров подчеркивает в губернаторе его страсть к художественным преувеличениям в рассказах о встречах с известными людьми: «У него в натуре была артистическая жилка, и он, как художник, всегда иллюстрировал портреты разных героев, например, выдающихся деятелей в политике, при дворе или героев Отечественной, в которой, юношей, уже участвовал, ходил брать Париж, или просто известных в обществе людей. Но вот беда: иллюстрации эти — как лиц, так и событий — отличались иногда такой виртуозностью, что и лица и события казались подчас целиком сочиненными. Иногда я замечал, при повторении некоторых рассказов, перемены, вставки. Оттого полагаться на фактическую верность их надо было с большой оглядкой. Он плел их, как кружево. Все слушали его с наслаждением, и я, кроме того, и с недоверием. Я проникал в игру его воображения, чуял, где он говорит правду, где украшает, и любовался не содержанием, а художественной формой его рассказов. Он, кажется, это угадывал и сам гнался не столько за тем, чтобы поселить в слушателе доверие к подлинности события, а чтоб произвести известный эффект — и всегда производил». В самом деле, губернатор любил приврать. Так, он рассказывал, что Пушкин проиграл ему в Москве только что законченную пятую главу «Евгения Онегина». Среди вещей, принадлежащих Пушкину, сохранилась карта Екатеринославской губернии с его надписью на обороте: «Карта, принадлежавшая императору Александру Павловичу. Получена в Симбирске от А. М. Загряжского 14 сентября 1833»4 И снова вопрос: а точно ли карта принадлежала государю, не приврал ли Загряжский и Пушкину?
Понятно, что сближение с Загряжским и верхушкой симбирского общества быстро погрузило Гончарова в некоторое уныние. В своих воспоминаниях «На родине» он пишет: «Я чувствовал, что стал врастать в губернскую почву». Одним из условий провинциальной жизни были обязательные визиты главным лицам города. Жизнь в Симбирске была первым ударом по юношеским высоким мечтам о служении Отечеству. По роду своей деятельности Гончарову пришлось вникнуть в закулисную сферу чиновничьей службы. Теперь он узнал об «омуте непривилегированных доходов» своего непосредственного начальства, да и вообще главных чиновников города. Многое здесь мог подсказать ему его крёстный Трегубов. Он же, конечно, должен был научить своего крестника благоразумному молчанию. Ведь впереди у Гончарова были ещё десятилетия чиновничьей службы и даже генеральская должность. А без службы ему, с его медлительным писанием романов, нельзя было и думать о творчестве. У него не было стремительного пера Ф. М. Достоевского, который мог заключать договоры и писать романы «к сроку». Гончаров постоянно ловил птицу вдохновения. Его письма зачастую изобилуют жалобами на то, что нет вдохновения, нет охоты писать: то плохая погода, то приливы к голове, то житейские заботы, то бездна дел по службе. Почти никогда Гончаров не мог засадить себя за рабочий стол насильно, только потому, что «надо писать». Он ждал, когда в его паруса подует ветер. Поэтому он не мог рассчитывать жить лишь творчеством. Нужно было служить, и служить серьёзно, научиться проявлять некоторую осторожность в отношениях с людьми, идти на неизбежные компромиссы. Надо было научиться на многое закрывать глаза. И он учился. Но навсегда понял, что его жизнь пойдёт по двум расходящимся путям: чиновничья служба, которая будет давать средства к существованию, и писательство, ради которого придётся многое терпеть.
Но и то и другое по-настоящему возможно только в столице. Как ни благорасполагала к себе тёплая домашняя атмосфера, в которой Гончаров был обласкан и забалован, а надо было покидать родной дом и отправляться в столицу. Благо и случай представился. Весной 1835 года губернатора за какие-то грешки (возможно, даже за те самые взятки, с которыми должен был бороться юный Гончаров) отстранили от должности — и он отправился в Санкт-Петербург, прихватив с собой своего юного секретаря, которого успел полюбить, насколько это было возможно при его легкомысленном, почти актёрском, характере. Похоже, что именно губернатор Загряжский и определил Гончарова на службу в Министерство финансов — в департамент внешней торговли. А сам устроился при Министерстве юстиции.
Петербург. Первые опыты
И вот — Гончаров впервые в столице. Какое различие со старушкой Москвой, не говоря уж о Симбирске! Россия ли это вообще? Стройные громады домов, гранитные набережные, прямые, как стрелы, проспекты пронизывают весь город! Сначала наш Иван Александрович даже опешил: так новы и поразительны были впечатления от увиденного в столице. Свои первые впечатления от Петербурга он описал в «Обыкновенной истории». Главное, что его поразило, — это одиночество человека в толпе, всеобщая отчуждённость: «Он вышел на улицу — суматоха, все бегут куда-то, занятые только собой, едва взглядывая на проходящих, и то разве для того, чтоб не наткнуться друг на друга…
Здесь так взглядом и сталкивают прочь с дороги, как будто все враги между собою.
Александр сначала с провинциальным любопытством вглядывался в каждого встречного и каждого порядочно одетого человека, принимая их то за какого-нибудь министра или посланника, то за писателя: «Не он ли? — думал он, — не этот ли?» Но вскоре это надоело ему — министры, писатели, посланники встречались на каждом шагу.
Он посмотрел на домы — и ему стало еще скучнее: на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. «Вот кончается улица, сейчас будет приволье глазам, — думал он, — или горка, или зелень, или развалившийся забор», — нет, опять начинается та же каменная ограда одинаких домов, с четырьмя рядами окон… дома, дома и дома, камень и камень, все одно да одно… нет простора и выхода взгляду: заперты со всех сторон, кажется, и мысли и чувства людские также заперты.
Тяжелы первые впечатления провинциала в Петербурге. Ему дико, грустно; его никто не замечает; он потерялся здесь… Еще более взгрустнется провинциалу, как он войдет в один из этих домов, с письмом издалека. Он думает, вот отворятся ему широкие объятия, не будут знать, как принять его, где посадить, как угостить; станут искусно выведывать, какое его любимое блюдо, как ему станет совестно от этих ласк, как он, под конец, бросит все церемонии, расцелует хозяина и хозяйку, станет говорить им ты, как будто двадцать лет знакомы, все подопьют наливочки, может быть, запоют хором песню…
Куда! на него едва глядят, морщатся, извиняются занятиями; если есть дело, так назначают такой час, когда не обедают и не ужинают, адмиральского часу вовсе не знают — ни водки, ни закуски. Хозяин пятится от объятий, смотрит на гостя как-то странно. В соседней комнате звенят ложками, стаканами: тут-то бы и пригласить, а его искусными намеками стараются выпроводить… Все назаперти, везде колокольчики… А там, у нас, входи смело; если отобедали, так опять для гостя станут обедать…»
Но молодому человеку с образованием, честолюбивыми мечтами, талантом всё интересно: он быстро пришёл в себя, быстро осознал все преимущества столичной жизни — пусть и с её неизбежными недостатками. Как и герой его первого романа, Гончаров «вдруг застыдился своего пристрастия к тряским мостам, палисадникам, разрушенным заборам. Ему стало весело и легко. И суматоха, и толпа — все в глазах его получило другое значение. Замелькали опять надежды, подавленные на время грустным впечатлением; новая жизнь отверзала ему объятия и манила к чему-то неизвестному. Сердце его сильно билось. Он мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира…» Так в 1835 году началась «обыкновенная история» превращения очередного российского провинциала в петербуржца, великого художника, мыслителя. Здесь он проведёт всю свою жизнь, здесь будет и похоронен. Здесь, наконец, начала осуществляться его главная мечта — писательство. Может быть, не случайно, что первые же дни, проведённые в Петербурге, были отмечены для него встречей с его кумиром — Пушкиным. В 1880 году он рассказал об этой встрече в памятном разговоре с А. Ф. Кони: «… Живя в Петербурге, я встретил его у Смирдина, [115]книгопродавца. Он говорил с ним серьезно, не улыбаясь, с деловым видом. Лицо его матовое, суженное внизу, с русыми бакенами и обильными кудрями волос врезалось в мою память и доказало мне впоследствии, как верно изобразил его Кипренский [116]на известном портрете. Пушкин был в это время для молодежи всё: все его упования, сокровенные чувства, чистейшие побуждения, все гармонические струны души, вся поэзия мыслей и ощущений, — все сводилось к нему, все исходило от него». [117]
116
Кипренский Орест Адамович (1782–1836) — русский художник, график и живописец, мастер портрета. Наиболее известные произведения — портрет мальчика A.A. Челищева, портреты супругов Ростопчиных и Хвостовых, автопортрет, изображения поэтов К. Н. Батюшкова, В. А. Жуковского и A.C. Пушкина. Считается, что Кипренский написал лучший портрет Пушкина.