— Придется смириться, — стоически произнес он. — Видно, мне на роду написано быть повешенным, и рано или поздно это должно случиться.
Пораженный тюремщик непонимающе смотрел на него, и тогда Франсуа прочитал ему маленькое стихотвореньице, которое он сочинил в качестве своего предсмертного слова:
— Amen[60]! — промолвил тюремщик.
И все-таки Франсуа решил попытать счастья и подал апелляцию в Парламент; 5 января 1463 года суд отменил приговор в отношении повешения, но постановил по причине «дурного образа жизни» подвергнуть поэта изгнанию из Парижа на десять лет.
— By God! — выругался Франсуа. — Меня изгоняют, чтобы верней погубить!
И тем не менее он буквально прыгал от счастья: ведь ему сохранили жизнь. Правда, его дядюшка и мать, которых он первым делом посетил, пребывали в отчаянии. Он постарался их успокоить, взял у них немного денег и на следующий день вышел из Парижа по дороге, по которой когда-то покидал город вместе с Коленом. И пора года была та же самая, только что снег не падал. Зато ветер швырял в лицо капли холодного моросящего дождя. Деревья, давно уже сбросившие листья стояли мокрые и черные; дорога была покрыта жидкой грязью, и когда проезжала повозка или фургон с вздувающимся и хлопающим на ветру тентом, грязь летела из-под колес, забрызгивая пешеходов.
Глубоко надвинув шапку на голову и подвязав полы одежды на поясе, Вийон медленно брел встречь ветру по дороге, не глядя на обгонявших его людей, что так же, как он, направлялись в Бур-ле-Рен. Он шел в неизвестность, надеясь, что, может, его примет аббатиса де Пуррас или же герцог Карл Орлеанский согласится выслушать его и даст приют в Блуа. На целом свете, кроме этих двоих, ему не на кого было рассчитывать. Интересно, как там аббатиса? Не случилось ли что-нибудь с ней? Он ничего про нее не слышал и погрузился в размышления о ней, как вдруг кто-то окликнул его по имени. Франсуа обернулся.
— Гляди ты! — воскликнул он. — Никак это Перро Жирар?
— Он самый, — подтвердил цирюльник.
— Обратно в Бур-ла-Рен?
— Да.
Они шли молча, не разговаривая, но через некоторое время цирюльник, с любопытством поглядывавший на Вийона, поинтересовался, куда он держит путь.
— Мне впаяли десять лет изгнания, — ответил поэт. — Ни за что. Только потому, что я присутствовал при драке между Фербуком и моими друзьями. Врезали по полной мере.
— Да, я слышал, — кивнул Перро.
Франсуа замолчал. Он вдруг вспомнил, что цирюльник спас голову, только потому что в деле «ракушечников» оказывал услуги стражникам и следствию, и ему стало не по себе.
«Будь тут Колен, — подумал он, — этот трус ни за что бы не посмел окликнуть меня».
Цирюльник же, словно догадавшись о его мыслях, неожиданно произнес:
— А чего ты хочешь? Жизнь иногда заставляет проделывать такое… Жить-то охота.
— Ладно, пусть судит нас Бог, — бросил Франсуа.
— Кто? — воскликнул Перро Жирар. — Бог? Это ж надо. Бог! Ну ты даешь.
— А что?
— Да нет, ничего. Ты прав, — пошел на попятную цирюльник.
Франсуа не собирался останавливаться в Бур-ле-Рен, но цирюльник схватил его за рукав и потянул за собой, предлагая хотя бы обсушиться у него дома и выпить вина.
— Чего ты боишься? — уговаривал он Франсуа. — Посидишь у меня, пока я схожу за дровами и разожгу очаг, выпьешь вина, а потом пойдешь себе. Чего бояться?
— Да ничего я не боюсь, — с раздражением ответил Франсуа.
— Тогда пошли, — потащил его цирюльник. — Кстати, повидаешь у меня одного человека, которого ты хорошо знаешь. Но он уже не тот, каким был когда-то.
— Кого это? — поинтересовался Франсуа.
— Заходи! — подтолкнул его Перро Жирар. — Ступай прямо в кухню.
— Это ты! — воскликнул Вийон.
Перед ним, весь заляпанный грязью, у очага сидел Белые Ноги. Глянув на вошедшего Вийона и не выказав ни малейшего удивления, он охрипшим голосом произнес:
— Привет, Франсуа! Что хорошего расскажешь?
— Да ничего.
— Вот и я тоже не могу рассказать тебе ничего хорошего, — ответил Белые Ноги.
Он смылся из Орлеана, и его люди, зная, что он прихватил с собой все награбленное золото и прячет его под кольчугой, решили не дать ему сбежать и устроили на него форменную охоту. У же двое суток они преследовали своего бывшего атамана и сейчас караулили все выходы из городка, полные решимости взять его живым или мертвым и получить то, что они считали своей законной добычей. И вот Белые Ноги укрывался в этой кухне, обреченный, но по-прежнему опасный; он не выпускал из рук кинжала, которым время от времени ковырялся в зубах либо счищал комья грязи с одежды.