«Лизочка, дорогая моя, спасибо за писульку и за память.
Я бы очень хотел видеть тебя, но сама знаешь, что не могу и тебе ко мне тоже нельзя, ибо на пятый этаж по моей лестнице подняться невозможно, — я буквально отрезан от земли, своего рода „космонавт“.
Так напиши сему „космонавту“, если не лень, что же было в Пушкинском Доме? Антиресно все-таки! Чьи там были воспоминания? С какой у кого температурой? Пиши, как вообще все прошло? Был ли народ, ет цетера[483].
Ник.
P.S. Начал пробовать „творить“. А то я уже разучился за последние полгода (да вру — больше!) делать что-нибудь дельное. Соскучился по работе, как некогда мужики тосковали по пахоте. Хочется мне напахать тут кое-что, удивить публику. Да боюсь, хватит ли силенок… Ну, ладно. Страшно подумать, с какими перерывами течет наша литературная деятельность…
Вот нынче я подал на пенсию… Когда начались хлопоты, люди стали удивляться:
— Да что сие означает? Ник. Ник.[484], вы пропустили 6 лет! Сколько денег!.. Это ведь подарили сто тысяч, да больше!
И так далее!
„Ну и что? — подумал я. — Ну подарил. Прожил же!.. По крайней мере, я не был пенсионером“. Но нынче, увы[485], вздумал себе обеспечить тыл… Но помимо сих нашивок пенсионных, большего себе позволить не хочу. Да и не имею права».
Дорогой брат ритор! Ты с честью вышел из этого трудного периода, который ожидает нас, — всех без исключения.
13. Лев Лунц[486]
Я хочу написать теперь о том, кто был самым живым, самым близким мне из «серапионов»[487]. Но память с трудом освобождается из-под груза годов. Быстрое богатое воображение Льва Лунца пылало, словно свеча, зажженная с обоих концов. Так раскаляясь, падает звезда, и от нее на небе не остается ничего. Много было задумано, немного написано, мало напечатано, но не осталось почти ничего.
Что он написал? Рассказ «В пустыне», три пьесы — «Вне закона», «Обезьяны идут», «Бертран де Борн»[488]. Множество блестящих сценариев для «живого кино». Несколько статей по вопросам истории литературы[489].
Это он придумал название для «Серапионовых братьев». Казалось, оно навсегда, но кружок начал распадаться. Некоторое время еще действовали законы притяжения, потом прекратились и они — остались только духовные связи.
Лунц был смертельно болен, врачи приговорили его к скорой смерти, когда ему было всего около 20 лет. В те годы в нашей стране его лечить не умели. Горький настоял на том, чтобы отправить его за границу, в Германию, в гамбургскую клинику. Лева не хотел уезжать. Знал ли он о своей близкой смерти, мне неизвестно, но он не хотел думать о ней. Письма, которые он посылал друзьям в Россию и получал от них за границей, были последними нитями, которые связывали его с жизнью. У меня тоже сохранились его письма[490], написанные им в последние месяцы его жизни уже неровным почерком, — некоторые буквы он пропускал, — ведь у него было тяжелое септическое заболевание. Скоро его отец прислал мне из Гамбурга конверт с траурным ободком.
Говоря о Лунце, нельзя не рассказать подробнее о «живом кино». Каждую субботу — а может быть, это были пятницы — в Доме искусств устраивалось «живое кино». Его изобретателями и организаторами неизменно были Лев Лунц и Евгений Шварц.
В те годы немого кино весь город увлекался авантюрными приключенческими фильмами, американскими или немецкими, где под музыку тапера на экране мелькали головокружительные судьбы людей — убийства, похищения, погони, борьба благородных сыщиков с негодяями, грозящая ежеминутно гибелью в пожаре или пропасти, сверхъестественные опасности и чудеса, подлость и благородство.
Кинематограф, который в дореволюционные годы был только забавным развлечением, шуточной игрой, вдруг открыл перед нашими глазами свои необъятные возможности: мгновенные переброски во времени и пространстве, путешествия в любые эпохи и страны, зрелища искаженного страстью лица человека так близко и таким «крупным планом», как никогда не увидишь его в театре и даже в жизни, встречи запросто со зверями пустынь и джунглей — словом, мы получили весь мир в свое распоряжение.
486
Впервые (в несколько иной редакции) — в составе публикации Б. Фрезинского «Елизавета Полонская и Лев Лунц» (Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 314–319).
487
В рабочей тетради Полонской за 1924 г. имеется существенно более свободная запись о «Серапионовых братьях»: «Это мои друзья, лучший из них Лунц. Он умер совсем молодым. Он был лучшим из пришедших в русскую литературу еврейских мальчиков. В нем были ирония и смех и острый ум. Но ирония, что у него была, заражала всех. Он весь искрился. Он знал 8 языков. Он любил слово, чувствовал его свежесть и вкус. Мы собирались с ним переводить Бальзака… В годы войны он поддерживал в нас веселье» (Вопросы литературы. 1995. № 4. С. 311).
488
Рассказ Лунца «В пустыне» был опубликован в: Серапионовы братья. Альманах первый. Пб., 1922. Пьесы: Вне закона // Беседа. Берлин. 1923. № 1; Обезьяны идут // Веселый альманах. Пг.; М. 1923; Бертран де Борн //Город. Пг. 1923. № 1. Кроме того, при жизни Лунца были опубликованы рассказы «Родина» и «Исходящая № 37». Пьеса «Город правды» напечатана посмертно (Беседа. 1924. № 5).
489
Среди них статья «Почему мы Серапионовы Братья», чистовая рукопись которой, хранившаяся у Полонской, содержала ряд острых мест, опущенных при первой публикации; полный текст статьи впервые напечатан нами в «Вопросах литературы» (1995. № 4).
491
Из стихотворения Полонской «Лавочка великолепий», написанного в 1925 г. (в рабочей тетради под беловиком стоит дата 3/II 1925) и посвященного памяти Льва Лунца.