Не отрываясь от книги, я спустился с чердака и открыл дверь. Удар тапка не смог выбить книгу у меня из рук. Не раздумывая, я поднял его и запустил в дальнее раскрытое окно. Потом с вызывающим видом встал прямо перед Неподвижной и, не скрываясь, углубился в чтение.
По всем юридическим раскладам, мне предстояло проститься с моими солдатиками как минимум лет на семьдесят пять.
— Никто точно не знает, от чего он умер, — снова заговорила она после долгого молчания. — Поскольку мне уже ничего не было слышно, я попросила вдову Консьянс подняться посмотреть… Он лежал поперек двери… Пришлось вызывать пожарных…
Я взглянул поверх книги. Она внимательно смотрела на меня. Поза ее была необычна: она вытянула шею в мою сторону; как понять ее взгляд? На мгновение мне показалось, что она тихо смакует приближение минуты своей мести, но в этом взгляде было словно бы что-то другое, и осторожный, почти неуверенный тон ее голоса подтвердил мое впечатление:
— И вот теперь читаешь ты, — и ты тоже…
— Да, — ухарски ответил я.
И выпятил грудь, как те первые христиане, которые даже на арене цирка не соглашались отречься от своей веры.
— Гм-гм… Мой отец был столяр. Я не любила заходить в его мастерскую, потому что там везде были стружки… Но однажды он взял в руку щепотку и сказал мне: «Видишь это? Это — след… Когда действительно что-то делаешь, всегда останется какой-то след…» С книгами следа не останется.
Наш первый разговор. Это показалось мне достаточным основанием для того, чтобы отложить книгу и задуматься. Но я ни на миг не забывал, что положение вещей изменилось именно благодаря ей — книге. Книга сделала меня значительнее. Я стал сильнее.
— И когда ешь, следа не остается…
— А дерьмо? Дерьмо свое ты куда деваешь?
— Да, правда, — согласился я. — Но когда спишь, то уже ничего не остается.
Ее очередь задуматься. Она закрыла глаза и, помолчав, сказала:
— Нет. Остаются сны. Во сне ты какаешь снами… но в книгах — чужие сны… А от чужих — никакой пользы. От книг — никакой пользы.
Я собирался ответить, что, даже если это правда, даже если от этой книги нет никакой пользы, я решительно намерен погрязнуть в этой великолепной бесполезности навсегда и готов пожертвовать для нее не только моими оловянными солдатиками, но и куда большим и что в любом случае я тоже не люблю стружек.
Но отворилась дверь, и на пороге появилась моя мать с тапком в руке.
Ничего не сказав, она пересекла комнату, чтобы водворить его на место. Старуха молчала; она не наябедничала ни про чердак, ни про тапок. А я был слишком взволнован, чтобы говорить. И все мы, как актеры времен немого кино, играли свои роли с преувеличенной выразительностью: суровая мать, погруженная в свои непроницаемые мысли, Неподвижная — бесстрастный deus ex machina,[4] одно слово которого — одно-единственное — изменило бы пути судеб, и я — живое воплощение пораженного громом.
Потом мать исчезла в кухне. Но я почувствовал в ее взгляде какое-то новое ко мне отношение, словно бы происшедшие события давали мне право, или налагали на меня обязанность, пожалеть ее. И я пошел вслед за ней, спрятав предварительно книгу под рубашку.
— Это я выкинул тапок.
Никакой реакции. Обескураженный, я вдруг ощущаю в кармане ключ и хватаюсь за этот холодный кусок металла:
— И еще — вот, я украл ключ.
Она берет его и кладет на место. Я сильно вспотел. Книга липнет к животу. Не зная, что еще сделать, я задираю рубашку и показываю ее:
— Я взял это на чердаке.
В бледном свете юпитеров ее глаз я всего лишь статист. Медленными движениями она начинает приготовление супа.