Матильда подала знак капитуляции.
— Хорошо. Когда все разойдутся.
Она уходила, и Крук смотрел ей вслед, покачивая головой.
— Ну и наворотили, боже мой! И ведь я вас предупреждал, но… Ах, какая мы славная пара: воздержанный и обманутый… Ну просто сюжет для Лафонтена!
В знак согласия я закрыл глаза. Когда я их открыл, Крука уже не было. Зала была почти пуста. Должно быть, я спал стоя, как лошадь.
Вдруг грянул гром. Сквозь какое-то плохо закрытое окно ворвался ветер, погасив все свечи. И в темноте завопил ошалевший от испуга Вейссингер, певец «Великого Реального»:
— Mehr Licht![41] Mehr Licht!
— Это ничего не меняет, Франсуа, совершенно ничего.
Между «Морским баром» и кафе «Пространство» пролегала эпистемологическая пропасть, сравнимая с той, что разделяет кнут и усиленный привод — или автоматическую коробку скоростей. В кафе «Пространство» потребление алкоголя было устаревшим обычаем, которому следовали с иронической снисходительностью. Стойка бара, столы, стулья — все было выгнуто из труб, официанты проплывали в скафандрах космонавтов, а девицы, вышедшие прямо из постмодернистского римейка «Запретной планеты», появлялись и исчезали — без очевидной цели — в сопровождении клонов Питера Габриэля. Кофейный агрегат в облике Робби-робота подготавливал финальное восстание андроидов.
Как я туда добрался? Видимо, в результате какого-то пространственно-временного сжатия. Я не помнил своей траектории после Гэдсхилла: я только что родился за этим столиком бара и был оснащен каким-то электронным жучком, сохранявшим беспорядочные воспоминания о некоем Франсуа Домале. Но как бы там ни было, Матильда все же пришла на это рандеву. Она выслушала меня, не произнеся ни слова, и теперь печально качала головой, в то время как последние отзвуки моего рассказа таяли в гуле какой-то бестелесной поп-музыки.
— А знаешь, что мне пришло в голову? — снова заговорил я, сделав знак официанту. — Что этот стул, этот стол, эти стаканы и все остальное… что все это — диккенсовское! Это какая-то материя… будьте любезны, можно еще пива?
Космонавт посмотрел на меня таким взглядом, словно мой заказ мог поставить под угрозу некий тонкий маневр выхода на орбиту.
— Какая-то гибридная материя, одновременно истинная и ложная, реальная и ирреальная… и я как-то проваливаюсь в нее… Мои пальцы проходят сквозь предметы… мои ноги ступают по какому-то тальку… и только ты можешь заставить меня…
— И что из всего этого? Что это меняет для нас двоих? — Матильда говорила с той горячностью, к которой прибегают неуверенные, для того чтобы убедить самих себя. Я почти мог видеть эти мысли, ошалело бегающие в мышеловке ее черепа.
— …только ты можешь заставить меня почувствовать, что я суще…
— Приведи мне одну убедительную причину! Одну-единственную убедительную причину вернуться!
Робби-робот, плюясь, выпустил длинную сосиску взбитых сливок.
— Я… я тебя люблю?
Катастрофическое воздействие этого вопросительного знака я вполне сознавал. Но он вырвался у меня, как на сложном повороте вырывается у водителя машина: уже не затормозишь и уже не вырулишь — поздно. И лицо Матильды на полной скорости приблизилось ко мне, как дерево — к радиатору. Глаза ее на какую-то долю секунды сверкнули, ресницы дрогнули. Она еще готова была сменить черепаху. Нет, она не поверила моему признанию в любви, все было куда хуже: она хотела бы ему поверить. Мы снова были на краю болота — в двух шагах от того, чтобы увязнуть в трясине чувств.
Я опомнился. Я заговорил. Что попало. Первое, что приходило в голову:
— Вот послушай: «Говорили, что его персонажи оживают перед глазами по мере перелистывания страниц; развертываются, навевая веселье или грусть, картины природы и овевают своим ароматом, своим очарованием; даже мертвые предметы возникают перед читателем, по мере того как их вызывает из небытия какая-то невидимая сила, сокрытая неведомо где». Ты знаешь, о ком это?
Матильда вздохнула:
— О Диккенсе, я полагаю.
— Нет! О Флобере! Я нашел это у Мопассана. Но это так похоже. Персонажи «оживают», предметы «возникают»… В таких же выражениях Честертон говорил о Диккенсе… и ты знаешь, что это значит? Что существует единственный писатель — тот, чья речь звучит внутри наших голов… Вот, к примеру, видишь эту дверь в туалеты? В данный момент за ней никого нет… но предположим, я захотел помочиться… предположим, что я встаю, что я подхожу к этой двери, что я вхожу туда… и он тут же поспешит положить там голубую плитку, установить фаянсовую лохань, повесить электрополотенце… может даже добавить какого-нибудь типа, моющего в этот момент руки… Это он работает… Это он пишет: «это он пишет»… И если чуть-чуть сконцентрироваться и создать пустоту, то можно услышать его голос, нашептывающий нам на ухо… нашептывающий нам то, что мы должны сказать… наши реплики… Это он пишет: «Ты понимаешь?» Ты понимаешь?