Он труп, но не покойник,Он труп, но не мертвец<…>Скажи, что ради внуковЗа истиной ходил,Певцом был сладких звуков,Был правды громкий рупор,Скажи, что видел трупов,Был сам из них один.
Владимир Уфлянд. «Баллада и плач об окоченелом трупе» [279].
Здесь сдвиг от неодушевленности к одушевленности поддерживается строкой (или порождает строку) Был сам из них один.
Следующий пример показывает, что и слово скелет, метонимически обозначающее умершего, способно употребляться как одушевленное:
Папа-шахтёр опускает дочурку в забой.– Не страшно, девочка? Не очень темно без света?На деревянном подносе, думает девочка, глядя перед собой,на самое дно, где можно встретить любого скелета.
Людмила Херсонская. «В забой» [280].
В этом контексте грамматическая аномалия поддерживается глаголом встретить, отражающим, вместе с формой скелета, страх девочки в изображаемой ситуации: архетипическое опасение того, что покойник может ожить и причинить зло.
Если в нормативном языке слово жертва применительно к живому существу употребляется как неодушевленное, то в следующих строчках эта закономерность нарушается, чем подчеркивается драматизм ситуации:
Мне поспешествуй оплаченным возвратить за страхи чекБарбосу с небес – на него молятся перс и грек,
и татарин, и немец ему на съеденье кидают жертв —между двух берез всяк привязан ни жив, ни мертв.
Дмитрий Голынко-Вольфсон. «Колыбельная Кузьмину» [281].
Вероятно, нормативная неодушевленность слова жертва объясняется тем, что оно обозначает символ в большей степени, чем конкретный объект. Может быть, по той же причине употребление слова тотем у Бориса Херсонского как одушевленного тоже является отклонением от нормы:
Пытался сдержать, потом пытался бежать, затемметался в доступных пределах. Он был тотемнашего роду-племени, зверь, от которого мывышли на Божий свет из подколодной тьмы.
Тотема нельзя убивать, разве что раз в году.Его приносят в жертву со словами: до встречи в аду!Его изжарят, разделят мясо и скопом съедят на обед,и каждый захочет съесть больше, чем съел сосед.
Борис Херсонский. «Пытался сдержать, потом пытался бежать, затем…» [282].
В стихотворении Светы Литвак одушевленным представлено слово личинки:
один цветок средь ядовитых плевелхранит нектар, отравой напоёнего гнетёт могучий свежий ветерсырой землёй он к небу наклонён<…>он весь пунцов от сладострастной мукищекочут муравьи, грызут жукив его корнях кладут личинок мухии оплетают листья пауки.
Света Литвак. «один цветок средь ядовитых плевел…» [283].
Возможно, это мотивировано биологически близкой предметной отнесенностью слов личинки и мухи: в изображенной картине мира личинки – живые существа для мух.
Форму, одушевляющую существительное, можно наблюдать при употреблении собирательных гиперонимов, если одушевленность нормативно свойственна конкретным гипонимам:
Давай-ка какую простудуНапустим на общего людаПускай они все заболеютА после мы всех их спасемИ будут они благодарныИ будут живые притом.
Дмитрий Александрович Пригов. «Давай-ка какую простуду…» [284] ;
От вещи к вещи, от огня к огнювозможен переход сквозь темноту,но путь до выключателя опасен.
Предметы превращаются в существ,невидимое днём безвидно ночью,их контуры – всесильное молчанье,присутствие, прямой безглазый взгляд.
Екатерина Боярских. «Вторжение» [285].
В следующем тексте можно видеть, что если колебания нормы касаются имен существительных, обозначающих кукол, то возможна и форма игрушек в винительном падеже, отражающая ситуативное для игры представление об игрушках как о живых существах:
В молодой интеллигентной семье катастрофа:Ребенок, придя из храма, играет в Литургию.Девочке четыре года.Повязав на плечики полотенце,Посадив в кружок игрушек,Кукольную посудку ввысь вздымает,Сведя брови и голос возвысив.