Корреспондент London Times пересекает палубу, медленно, держась за стены, спускается в машинное отделение и там при слабом свете спички пытается отыскать хотя бы намек на то, что ищет. Он внимательно осматривает оборудование и турбины, ощупывает шестерни, болты, гайки. Должно же это где-то быть! И хотя на судне пусто, его переполняет волнующее ощущение опасности, он чувствует себя странно молодым, как в старые времена, когда, только начав работать в отделе местной хроники London Times, бегал по печально знаменитым столичным трущобам в поисках новостей. Он не замечает ступеньку и, споткнувшись, ударяется головой о железную балку под потолком. От гулкого удара лицо искажает гримаса боли, но подняв глаза, он видит это – чемоданчик, прикрепленный клейкой лентой к верхней части балки. Внутри, как и говорил его помощник, лежат наушники, передатчик, штыри и зажимы для подключения к батарее, аппарат Морзе и приборчик для шифровки сообщений. Керригэн внимательно рассматривает каждый предмет: он никогда не видел такого полного и так ловко спрятанного комплекта. Прежде чем застегнуть ремни и вернуть чемоданчик на место, он еще раз читает надпись на крышке: Klappe Schlieben. Имя ни о чем ему не говорит, разве что о немецком происхождении обладателя, но это он и раньше предполагал. Подобный передатчик дает возможность посылать сообщения, которые не перехватит ни одна телеграфная служба ни одного министерства иностранных дел. У Керригэна складывается впечатление, что он стоит на верхушке подводного рифа, чья основная масса, обладающая разрушительной силой, скрыта под водой. На палубе дует свежий ночной ветер. Корреспондент London Times опускает руку в воду и смачивает ушибленный лоб, вернее бровь. Ссадина не очень глубокая, но жжет сильно. Прежде чем уйти, он с любопытством рассматривает какое-то грузовое судно, стоящее на черной неподвижной воде примерно в миле от него.
За толпами людей на пристанях ничего не разглядишь. Странники повсюду одинаковы, думает Керригэн, будь то Танжер или любое другое место; правда, Танжер больше похож на театральную декорацию, чем на реальный город: пальмы с гнущимися под ветром стволами, старые покрашенные известкой стены, обсидиановая луна на краю небосвода. Он останавливается закурить, прикрывая пламя ладонью, и вдруг, глядя на обгоревшую спичку, слегка улыбается: он представляет, что сказал бы главный редактор, если бы узнал, в какие дела он влезает. Фрэзер был классическим английским журналистом, полным патриотических предрассудков, который никогда не выходил из старого здания на Блумсбери-сквер и по-прежнему верил в героические постулаты своей профессии и колониальные мифы начала века вроде Лоуренса Аравийского или Генри Мортона Стэнли, того самого, что по поручению главного редактора New York Herald вел поиски Ливингстона и спустя два года все-таки отыскал его. Филип до сих пор помнит слова, сказанные им на прощание перед отъездом в Африку: «Бывают моменты когда журналиста должны волновать не столько новости, сколько интересы своей страны». Неплохой принцип для издателя, но он-то всего-навсего корреспондент, Фрэззер обожал пространные репортажи вроде тех, где Керригэн описывал столкновения между арабскими племенами и итальянцами в Ливии, красоты пустыни, стрельбу из минометов, людей, стоящих на коленях в траншеях… Стоит ли признаваться, что эти репортажи в большинстве своем были написаны не выходя из лагеря, со слов полковника, который рассказывал о происходящем на скучной пресс-конференции, изредка тыча в карту на стене, а если находил нужным, то еще отвечал на вопросы о потерях и поставках с весьма приблизительной точностью? На основе именно такой информации якобы из первых рук специальные корреспонденты писали свои замечательные очерки, достойные Пулитцеровской премии, но не годные к публикации без предварительной отметки отдела цензуры соответствующих посольств. Конечно, что по сравнению со всем этим какая-то глупая интрига, пусть даже она скомпрометирует Англию, уронит ее честь? Керригэн встряхивает головой и глубоко вздыхает, что может означать и точку в долгом размышлении, и уныние, в которое повергает его жизнь, работа или собственное душевное состояние.
Огоньки на тележках образуют длинную ломаную линию, теряющуюся в ночи. Звуки, неясные голоса, пейзажи и люди с их реально существующими лицами, именами и прошлым громоздятся друг на друга и в какой-то момент под его взглядом превращаются в нечто эфемерное, ускользающее, как сам воздух этого необычного континента. Керригэн снимает пиджак, закидывает его на плечо и бредет, опустив голову, словно пытается отыскать на земле письмена, раскрывающие не доступную прежде истину. Он думает о своем помощнике, чье лицо отражает скрытую энергию, а всегда внимательные глаза не упускают ни одной детали, вспоминает разговор с ним о Вилмере и приходит к выводу, что настал момент проверить информацию Исмаила.
Одна из улочек приводит его от набережной к воротам Баб-эль-Бахр, и он осторожно поднимается по ступеням, ведущим к медине. Под луной стены домов белеют, как старые кости. В разбитой брови будто бьется крошечное сердце. Он с трудом находит лавку, принадлежащую зятю Исмаила – мужу его сестры. Деревянная дверь ведет во внутренний двор, где едва можно различить сваденные в кучу мешки, мотки проволоки, накрытые брезентом ящики и еще какие-то предметы, не поддающиеся определению. В глубине брезжит свет керосиновой лампы. Керригэн идет туда и попадает в комнату, напоминающую пещеру Али-Бабы. Сколько раз подобное впечатление возникало у него в арабских домах – отгороженных от внешнего мира, замаскированных, как тайные дворцы. Комната просторная, устланная коврами. Па подушках у низкого стола в дальнем от входа углу полулежит старик в просторной синей одежде с впалыми щеками и обветренной туго натянутой кожей. Вдоль стен тоже стоят какие-то мешки, у ткацкого станка навалены груды разноцветных тканей. Два босых ребятенка вбегают, едва не задев витрину. Похоже, присутствие Керригэна не сильно их смущает. За ними появляется молодая женщина; она держится очень прямо, как держатся только те, кто с детства привык носить кувшины на голове, крашенные хной волосы полыхают, руки под широкой одеждой опущены. Она подходит к столу, возле которого лежит старик, наклоняется и что-то шепчет ему на ухо, после чего, закрыв лицо, направляется к журналисту, жестом просит его подождать, чуть кивает головой, делает несколько шагов назад и исчезает. Корреспондент London Times осматривается. Резной потолок в стиле мудехар [19]слегка облупился, в витринах – раскрашенные коробочки из кедра, шкатулки, инкрустированные перламутром, берберские длинноствольные ружья, чехлы из невыделанной кожи с кисточками, оманские кинжалы, серебряные ожерелья и браслеты, ляпис-лазурь… Слабое освещение делает окружающее нереальным, расплывчатым, будто все это – лишь дрожащее отражение в зеркале каких-то смутных образов. Входит слуга с подносом, ставит его на стол возле старика и приглашает гостя садиться. Керригэн, обжигая пальцы, медленно пьет сладкий чай, потом, в надежде начать разговор с человеком в синей одежде, произносит имя Исмаила, но старик продолжает лежать с непроницаемым лицом, преисполненный достоинства, и ни малейшим жестом не дает понять чужестранцу, что понимает его. Керригэн чувствует себя неловко и уже сомневается, была ли идея пойти в лавку такой уж удачной. В этот момент из боковой двери появляется толстый человек средних лет в желтых шлепанцах и белой шапочке, который идет так медленно и так внимательно смотрит под ноги, будто обладает властью растянуть или остановить время.
19
Мудехар (исп., от арабского «мудаджан» – свой, домашний) – стиль средневекового зодчества, для которого характерны деревянные наборные потолки с кессонами, резьбой и росписью. (Прим. ред.)