Камергер, не щадивший ни времени, ни труда на подобные приключения и добивавшийся именно этого дикого цветка, как он ее называл, уже обвил рукой стан молодой девушки, но только он хотел прижать к себе Маргариту, как вдруг она, собравшись с духом, крикнула изо всех сил:
— Фриц! Антон!
Камергер Шлеве, боясь в этом и без того небезопасном месте встретить известных ему мошенников, которых Маргарита назвала по имени, выпустил свою добычу из рук.
Фрица и Антона давно уже не было на дороге; они свернули в сторону или направились в парк на очередной грабеж.
Маргарита, подхватив свои цветы, перепрыгивая через камни, быстро убежала от своего врага.
Камергер, скрежеща зубами, хотел погнаться за девушкой, забыв про свою хромоту, но вовремя опомнился и, кряхтя, поплелся вслед за этой легкой серной, которая, подобравши свое платье, уже скрылась в кустах.
— Ты не уйдешь от меня, маленькая колдунья,— бормотал он, тщетно стараясь найти след убежавшей девушки.— Один Бог знает, как я сегодня жаждал овладеть тобой! Знать бы, где живет эта очаровательница.
В это время луна скрылась в облаках, все погрузилось во мрак, и Шлеве не мог разглядеть видневшейся хижины.
— Она действительно прекрасна! Я давно не встречал ничего подобного! Завтра же попрошу содействия госпожи Робер, ты должна быть моей, маленькая, робкая богиня, или фея, как называет тебя принц!
В то время, как господин Шлеве, разговаривая с самим собой, осматривал камни, на которых сидела девушка, и затем, осторожно прислушавшись, направился домой, Маргарита достигла хижины. Она опустилась на колени, грудь ее сильно вздымалась; скрестив руки, она горячо благодарила небо за спасение от страшного человека.
Она вошла в дом, заперла накрепко дверь и легла на свою бедную постель. Вскоре сон одолел ее и избавил от страданий. Она сладко улыбалась во сне прекрасному юному офицеру, который любезно разговаривал с ней и обещал свое покровительство; это сновиденье было так замечательно, что она желала вечно видеть его! Ей казалось, что теперь желание ее было удовлетворено и для полного счастья ей нечего и желать.
Но горькая действительность скоро вернула ее на землю. Чудное виденье исчезло, счастье ее было слишком призрачным.
VIII. В ЦИРКЕ
Когда, доставив труп Гэрри в полицию, граф Монте-Веро возвращался к себе во дворец, он вдруг заметил на Марштальской улице свой экипаж, запряженный четверкой вороных; на козлах, подле кучера, сидел Сандок в ливрее.
Граф удивленно улыбнулся, так как не давал на этот счет никаких распоряжений. И тут же к нему подошел Мартин.
— Слава Богу, наконец-то я вас нашел, господин Эбергард, мы так встревожены,— сказал капитан «Германии».— Никто не знал…
— Куда я скрылся; ну, любезный Мартин, такого впредь не случится, я никогда более не забуду сообщать, если куда-нибудь отправлюсь один,— шутливо произнес граф.— Однако, что же случилось?
— Полчаса назад во дворце флигель-адъютант короля…
— Ну, и что же? Ты так торопишься, что никак не доберешься до сути.
— Он был расстроен, что не застал дома ваше высочество.
— Господа придворные легко расстраиваются! Что же угодно было господину флигель-адъютанту?
— Он приехал от имени короля пригласить господина графа в цирк; король желает видеть сегодня вечером в своей ложе господина Эбергарда и непременно при параде, так как там будет новый русский посланник, князь Долгорукий!
— Странно! — пробормотал Эбергард.
— Посланный не вдавался в подробности — он спешил, но я так понял,— сказал Мартин,— что король желает, чтобы граф Монте-Веро затмил своим великолепием русского князя.
— Как здесь, в столице, ты прислушиваешься к каждому слову! — рассмеялся граф, потрепав Мартина по плечу и вместе с ним направляясь к порталу своего дворца.— Я вполне полагаюсь на твои наблюдения и потому приготовлюсь.
— Карета, как вы изволили видеть, готова!
После всего происшедшего этим вечером графу не очень хотелось показываться в обществе, тем более в цирке, где дебютировала Леона, но Мартин был так настойчив, а приглашение короля так почетно, что он должен был ехать, хотя мысли его были заняты разбитой надеждой получить известие о своем ребенке.
Он надел увешанный орденами мундир, накинул сверху шитый золотом полуплащ, который спереди застегнул булавкой с бриллиантом такой величины, какой не видывали еще в Европе. Он стоил много миллионов.
Не прошло и часа, как Эбергард уже мчался в своей великолепной карете к цирку; когда карета остановилась, негр соскочил с козел и отворил дверцы.
Сопровождаемый негром, Эбергард направился к ложе короля.
В аванложе он раскланялся с камергерами; флигель-адъютант, обрадованный его приездом, с поклоном отворил ему дверь королевской ложи.
В лакейской, где остался Сандок, Эбергард заметил двух казаков, так что предположение Мартина не было лишено оснований.
Войдя в обширную королевскую ложу, граф Монте-Веро оглядел присутствующих. Возле королевы сидела какая-то иностранка, принцессы Шарлотты с матерью не было; далее сидел принц Август, французский посланник, несколько министров и генералов, а подле королевы — господин во фраке, увешанном орденами, которого Эбергард принял было за еврейского банкира. Однако именно этот господин и оказался русским посланником, князем Долгоруким, а иностранка, сидевшая подле королевы, особа лет двадцати четырех, была его дочь, княжна Ольга.
Когда король заметил Эбергарда, он подал знак всем присутствующим кавалерам встать, и князю Долгорукому, разумеется, тоже пришлось последовать общему примеру. Это движение заставило оглянуться и молодую княжну, она обратила свои большие темные глаза на вошедшего, который, по ее мнению, должен был быть по меньшей мере принцем королевской крови.
— Я очень рад, что вы исполнили мое желание, граф, и отозвались на мое приглашение. Я, было, думал, что вы не явитесь, так как у вас во дворце сказали моему адъютанту, что вы неизвестно куда отлучились,— проговорил король.— Мы попросили вас в нашу ложу не только для того, чтобы вы были свидетелем удивительного зрелища, как дама покорила своей воле царей пустыни, но и потому, чтобы иметь случай познакомить вас с князем Долгоруким!
Король был очень доволен впечатлением, которое русский князь не мог скрыть, невольно заметив булавку Эбергарда — бриллианты на ней превосходили все бриллианты на его орденах и диадеме княжны Ольги, вместе взятые.
— Меня всегда интересовала отдаленная обширная империя, которой предстоит великая будущность, князь,— обратился Эбергард к посланнику, между тем как король с удовольствием слушал его.— Она имеет так много общего с той страной, где расположены мои владения; больше того, во многом они схожи: у них одни и те же достоинства и недостатки.
— Что же это за страна? — спросил князь с любопытством.
— Бразилия — страна, где, к сожалению, имеются невольники, как и в России крепостные[2].
Они заговорили о крепостном праве.
Короля, по-видимому, очень занимал разговор этих двух совершенно не схожих людей. Князь Долгорукий был человеком лет пятидесяти, придерживавшимся строго аристократических взглядов, граф Монте-Веро был гораздо моложе его и слыл поклонником высоких гуманных идей.
— Страх и строгость,— заключил Эбергард,— порождают ненависть и измену; история имеет тому множество примеров, князь. Образование и гуманность порождают любовь и уважение! Или вы полагаете, что между крепостными, между этими белыми невольниками, нет умов, восприимчивых к образованию, к нравственному развитию? Неужели вы думаете, что в этом классе нет людей, достойных внимания и уважения? Вспомните предков семейства Демидовых. Мне кажется, это яснее всего подсказывает, что и под суровой оболочкой этих без причины презираемых людей бьются сердца с высокими устремлениями, как и в нас, родившихся в своем звании лишь благодаря случаю.
Князь Долгорукий вопросительно посмотрел на графа.
— Если бы только теория оказывала такое благотворное действие на практику! — произнес он, пожимая плечами.— Известно, что кажется возможным теоретически, то часто неисполнимо на практике, и наоборот.