— Торгуй, Лазарь. Флаг тебе в руки, — сказал Эрих — Хотел бы я знать, когда они доберутся до тебе и этой недобитой шавки? Но разве вся Молдаванка уже умерла, как ты, Лазарь?
Молдаванка была еще жива, хотя у нее ушло много крови. Через пару дней у чекистов началась запарка, от которой они отвыкли среди мокрых дел. На Общество взаимного кредита и кооперации был сделан налет, Эрих Шпицбауэр раздавал Молдаванке башмалу мешками. И чекист Черноморский божился Лениным на всю Одессу, что лично прислонит бандюгу Шпицбауэра до стены. Но прошло четыре дня, а Шпицбауэр до стены не прислонялся. Больше того, когда чекист Черноморский важно нес свою жопу, обтянутую галифе, между двух других краснозвездных урок в кожанках, к ним подлетела пролетка. И Эрих Шпицбауэр с двух шпаеров одновременно доказал всей этой компании: до стены можно прислониться и посреди мостовой.
Чекисты на всякий случай расстреляли прямо у тюрьме всего десяток наиболее подозрительных, но Черноморскому и его подельникам от этого камни мостовой не показались мягче, а могильные холмы — легче.
— Эрих, — сказала Шпицбауэру мадам Гликберг, — перекрати. Ты будешь гробить их, а они — безвинных. Ты что, не можешь найти свою пулю как-то по другому, Эрих? Красноперые уже были у мене и сказали свое слово. Они не напугали мене, Эрих. Потому что я и так зажилась здесь без Шурки, и мой Шлема уже двадцать лет, как лежит после налета без удачи. Но они обещали такое, что никто бы не поверил, если б не знал с кем имеешь дело. Если не хочешь, чтоб эти волки догрызли Молдаву, беги с Одессы, Эрих. Они не успокоятся.
Эрих Шпицбауэр сидел на берегу моря и смотрел на вспыхнувший огнями город, уходящий в прошлое. Он пришел до моря улицами, переделанными под клички воров и мокрушников, догоняя: далеко не всем блатным выпадает такой фарт. Эрих еще раз с грустью посмотрел в сторону города. И тогда до Шпицбауэра подошел старик в рябчике, с пестрой косынкой на голове, в когда-то ярко-красном кушаке и галошах на босу ногу.
— Я отпускаю тебя, Эрих, — сказал старик, похожий на ломовика и грузчика-банабака одновременно. — Мне тоже нечего делать в этом городе, которого уже нет. Он будет стоять, но осыпется и сгинет. Он будет жить, но жить воспоминаниями. Он захочет возродиться, но не сможет. Потому что среди него не останется тех, кто сумел бы этого сделать. Одесса остается без своего духа. А значит от города будет только название. Пустой звук — и ни разу больше. Мир велик, Эрих. И мы будем бродить по миру, зная, что в нем нам нет места. Потому что остается память.
— Я уйду, старик, — сказал Эрих, — но оставлю свое сердце здесь.
— Тебе легче. У меня сердца нет, — вздохнул старик и тут же быстро добавил:
— Шухер, Эрих!
Шпицбауэр увидел, как из темноты вынырнули в лунную дорожку фигуры с винтовками наперевес. Эрих выдернул чеку из гранаты и пока взрыв разметал по песку первых чекистов, выхватил из-за пазухи шпаера.
— Беги, старик, мне такая охота повоевать.
— Уходи ты, Эрих. Мне они свиснут в одно место.
Эрих откатился в сторону, а старик поднялся в полный рост и пошел к морю, не обращая внимания на выстрелы. Он шел, едва касаясь старыми галошами кромки спокойного ночного моря, повернувшись спиной к городу, а пули прошивали его латаный рябчик и выцвевший от времени кушак. Старик спокойно шел по лунной дорожке и ему вслед неслась пальба до тех пор, пока он не растворился, став незаметным на черной глади моря.
— Смотри, опять масть в жилу легла, — рассказал сам себе Шпицбауэр, трясясь в прокуренном вагоне, — не иначе Мишкин подарок фарт гонит. Я еще вернусь за своим сердцем.
Эрих Шпицбауэр не знал, что ему оставалось жить всего полгода. До той самой минуты, когда пуля маузера с серебряной накладкой «Верному сыну революции тов. Коротаеву за доблестный героизм» пробьет всего лишь природный механизм, качающий его кровь. Потому что сердце Эриха навсегда осталось в Одессе.
Часть четвертая
В начале семидесятых годов миниатюрный гроб работы Рахумовского выплыл из прошлого при очень интересных обстоятельствах. У одного из продолжателей славных гохмановских дел коллекционера Собко появилась очередная интересная побрякушка. На этот раз Собко удалось насобирать небольшую бриллиантовую цацку. Ее царь Петр подарил одной из своих мадам, которую любил между рубкой стрельцовских голов и леса для нужд российского флота. Хотя Собко не сообщал на весь мир, откуда ему удалось выковырять такую цикавую штучку и где она теперь лежит, из Ленинграда приехал до него один урод разоряться за то, чтоб реликвию продали его хозяину. Потому что царь Петр жил вовсе не в Одессе, а в этот самом Ленинграде, так нехай его достояние и лежит в районе Дворцовой площади. И при этом предложил за побрякушку в три раза меньше, чем оценил ее сам Антиквар.
Как патриот Одессы Собко поведал шестерке, что бриллиантовая реликвия будет украшать нычку[120] Жемчужины у моря, и пусть Северная Пальмира не раскрывает на нее свою жадную пасть. Что было — то сплыло, и разве мало в славном городе Ленина мест откуда можно выколупать не менее достойных побрякушек?
Так ленинградцы на свою голову почему-то решили, что подломить хату Собко будет легче, чем Эрмитаж. И оказались правы. Стоило Собко с женой пройтись к кинотеатру и до отвращения насладиться индийским фильмом, как в их хате разобрали потолок неизвестные личности и стали нагло раскатывать губу на то, что в свое время наколлекционировал Собко. Хотя они шмоняличетыре комнаты в течение часа, так нашли какого хочешь антиквариата, только без бриллиантовых формальностей.
Может кому и радостно увидеть в потолочном проеме небо у алмазах. Но Собко эти самые алмазы не очень понравились, хотя бриллианты остались целы. Чтобы ленинградцы тоже могли получить мешок не менее интересных сюрпризов, в город на Неве отправилась бригада, которую с трудом вместило бы кафе «Норд». И ленинградские менты с ходу скикикали, что до берегов Невы докатилась черноморская волна, когда работники моргов взяли на себя повышенные социалистические обязательства впереди гробокопателей.
Эта эпидемия закончилась так же внезапно, как и началась, потому что Собко и его ленинградский коллега Бочаров выдохлись коллекционировать до степени перемирия. Гарантом прекращения боевых действий выступил патриарх собирателей Ростислав Московский. В знак вечной дружбы коллекционер Собко передал Бочарову побрякушку, с которой все началось, хотя бриллиантов на ней было не столько, чтобы тратить такое количество патронов и телохранителей. В свою очередь растроганный Бочаров отдал Собко на добрую память гроб работы Рахумовского плюс два миллиона на ремонт хаты. Хотя Ростислав Московский и получил двести тысяч и что сидел с важным видом между двумя любителями искусства, оставшихся денег одесситу вполне хватило на новое чердачное перекрытие.
Через год после того, как эти деятели мирно разошлись, с Бочаровым случилась скоропостижная неприятность при загадочных обстоятельствах. Зато эта самая бриллиантовая побрякушка стала называться народным достоянием, и газеты хвалили ментов, с понтом они лично создали ювелирный шедевр. Коллекционер Собко искренне радовался, что вовремя расстался с небезопасной побрякушкой, а также за судьбу Бочарова. Потому что лучше иметь гроб у своей коллекции, чем лежать в настоящем, пусть даже таком богатом, как у Бочарова.
Исторический опыт доказал: нельзя втихую радоваться чужому несчастью, если непонятно откуда ждать сюрпризов. Тимуровцы собирателя Собко, изо всех сил помогавшие ему коллекционировать, не успели гавнуть, как их хозяина нашли в отремонтированной хате, обшмаленного не хуже курицы и с пеньковым галстуком на посиневшей шее. Два залетных уголовника, совершивших такую жестокость, были выслежены очень быстро. И хотя они ускользнули от осиротевшей бригады Собко, эти мерзавцы не ушли от нашей доблестной милиции. Один, правда, погиб во время так называемого огневого контакта, а со вторым случилась смертельная неприятность прямо у тюряге, но все равно заслуженное наказание их не миновало. И хотя наши газеты, в отличие от ленинградских, набрали себе в рот морской воды и всего, что в ней растворено, по поводу отличившихся ментов, гроб с золотым скелетом каким-то макаром совершенно случайно оказался у солдат правопорядка. Объявлять его народным достоянием, как и некоторые другие вещи покойного Собко, менты не торопились. Потому что сами стали потихоньку учиться понимать прекрасное и чего оно стоит.