Из леса вышел, зажимая рану на руке, весь в поту Тумуржав.
— Вот и хорошо, — сказал он, обнимая Батбаяра.
В пылу схватки Батбаяр не видел, что телохранитель Унгерна пришел в себя и поднял винтовку. Выстрелить ему помешал подоспевший Тумуржав. Телохранитель, отстреливаясь, бросился к лесу, и Тумуржав гнался за ним, пока не застрелил.
— Этот русский нойон помог нам вырваться от белых, — сказал Батбаяру один из монгольских цириков, кивая на Тумуржава. — Как только он прискакал к ним в лагерь, там начались взрывы. Похоже, он на стороне красных.
— А ты-то кто будешь? — спросил другой у Батбаяра.
— Я с ним, мое имя Батбаяр, — впервые за долгое время он назвал свое настоящее имя. Вдруг он почувствовал, как по животу течет что-то горячее, мокрое, сунул руку за пазуху и понял, что это кровь. Сознание помутилось, и Батбаяр стал медленно опускаться на землю. Тумуржав вскрикнул, бросился к нему, обнял. В это время к ним подскакали остальные монгольские цирики. Подняв восстание, они ушли от белых и, устроив засады в лесах, подстерегали Унгерна.
Лицо Батбаяра стало мертвенно-бледным, и он потерял сознание. Тумуржав скинул гимнастерку, снял нижнюю рубашку и стал рвать ее, чтобы забинтовать ему грудь…
Эти события произошли шестнадцатого числа последнего месяца лета года беловатой курицы[80]. В густой траве лежал связанный барон фон Штернберг, прятал глаза и даже не подозревал, что он похож сейчас на ту самую ободранную шкуру, в которой ему накануне подавали бодог.
«Мне сразу не понравилась эта показная щеголеватость капитана. Хотел на месте пристрелить скотину, оплошал, поверил ему. А теперь уже поздно».
Да, барон и в самом деле оплошал.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ЦВЕТОК ВАНСЭМБЭРУ
Горы и хребты вокруг долины Хоргой хурэмт оделись в плотный снежный наряд. Мирно спали под толстым снежным покровом хребет Ширэта и река Шивэрт, горы Хан Баян, Хайрхан суварган, озеро Бугат, мыс Бодой.
Лхама выскочила во двор и стала откапывать из-под снега аргал. Выглянул из своей юрты Донров, приехавший прошлой ночью из Онгинского монастыря, постоял немного и махнул Лхаме рукой, чтобы подошла. Лхама с ужасом вспомнила, как два с половиной года назад он вот так же ее позвал, а Донров, у которого зажглись злые огоньки в глазах, сообщил:
— Твой муж обворовал покойного господина. То ли тебя хотел драгоценностями увешать, то ли для любовницы старался… Поймали его на базаре, когда торговал ворованным. Вот так-то, милая моя! Слава богу, этот ядовитый тарантул сюда доползти не успел, а то бы нам всем не поздоровилось.
Лхама даже глаз не подняла и продолжала заниматься своим делом. Тогда Донров сам подошел и, ухмыляясь, спросил:
— Ахайтан моя! Что ты такая кислая? Какой-нибудь парень надул, не пришел к тебе ночью?
Лхама отпрянула, подхватила грабельками кусок овечьего помета и швырнула ему в лицо. Донров как ни в чем не бывало вытер лицо рукавом и тем же тоном продолжал:
— О, богиня! Ты по-прежнему строптива. Впрочем, не удивительно. Такой красавице на роду написано быть строптивой. Сам черт струсил бы, увидев тебя в гневе.
Тут Лхама не выдержала и крикнула:
— Отвяжись от меня, негодяй!
— Ладно, отвяжусь, раз ты так хочешь, — примирительно произнес Донров. — Только есть у меня к тебе одна просьба, выслушай спокойно. Прошел слух, будто войска Народной партии изгнали из Кяхты китайцев, то есть гаминов, как их называют в народе, и китайцы, пока отступали в Барун хурээ, на всем пути грабили и убивали людей. Хочется мне туда съездить, посмотреть, что за гамины такие. Да как на зло мать заболела. А отец, ты же знаешь, давно не встает с постели. Вот и хотел тебя попросить, пока буду в отлучке, переселиться к нам, присмотреть за матерью.
«Мало ему, что я с утра до вечера пасу их скот, так теперь он хочет, чтобы я по ночам не спала, чтобы готовила похлебку для его матери».
— Ну, уж нет! — отрезала Лхама и, резко повернувшись, зашагала к своей юрте.
Дело в том, что еще несколько дней назад Донров собирался уехать в надежде что-нибудь купить или обменять у китайцев, но заболела мать, маялась поясницей.
Возвращаясь со двора в юрту, Дуламхорло заметила, что сын разговаривает с Лхамой.
— И на черта сдалась ему эта девка? — проговорила она, ложась на кровать, — что хорошего он в ней нашел?
Аюур, который сидел в хойморе, пропустил слова жены мимо ушей. Он нарезал в серебряную пиалу ломтики вареного мяса и, дав ему хорошенько пропитаться крепким горячим чаем, палочками отправлял в рот.