Глава 30
Выборы — всего лишь дело искусства, имеющего свою стратегию и тактику, подобно военному искусству. Толпа слушает того, кто громче кричит и искуснее подделывается пошлостью и лестью под ходячие в массе понятия и наклонности. Выбранный, как правило, — излюбленник хорошо организованного меньшинства. В то время как большинство бессильно перед кружком или партией… По теории избиратель отдает свой голос за кандидата, потому что знает его и доверяет ему. На практике… он его совсем не знает, но избирателю натвержено о нем речами и криками заинтересованной партии [40]
Николя выглядел осунувшимся. И кружку с чаем держал обеими руками, точно опасаясь, что если руки разжать, то она выпадет. Может, и выпала бы. Вон, стоит, на стеночку опирается. И глаза красные, как у кролика-альбиноса.
— Что скажете, друг мой? — поинтересовался Карп Евстратович, тоже к стеночке прислоняясь.
— Она должна справится.
— Кто?
— Та девушка. С двусторонней пневмонией. Я надеюсь. Она очень слаба. Я погрузил её в лечебный сон и как минимум на неделю. Нужно будет организовать усиленное питание.
— А ещё выяснить личность. И в целом. Выяснить. Остальные?
— Истощены. Но да, поправятся. С княжной проще. Её защищает дар. Пара дней и она встанет на ноги. Вот уж кого не думал встретить в подобных обстоятельствах.
— Знакомы?
— Представлены были. Круг целителей довольно тесен.
— Молчите, — Карп Евстратович прикрыл глаза. — Пока.
— Но… — идея Николя не понравилась. — Я знаю, что она пропала. И родные беспокоятся.
— Они уже давно беспокоятся. А девушкам безопаснее пока побыть мёртвыми, — и я у стеночки встал. У противоположной. А что? Стена прохладная, что чувствуется даже сквозь ткань. А от холода и кожа успокаивается, зудит меньше.
Нет, не подхватил бы я чесотку.
Откуда?
Я ж только в подвал и назад. И там в подвалах довольно чистенько. Всё-таки аристократы собирались, а не бомжи. Пусть насквозь психованные, но это, в отличие от чесотки с лишаём, не заразно.
— Именно, — согласился Карп Евстратович. — Наш юный друг прав. Это дело может стать… громким. И даже если нет, девушки — свидетели.
А вот тут я крепко сомневаюсь. С остальными мы не говорили, но вряд ли они скажут что-то новое. Одоецкая хоть революционеров видела, да и то, попробуй докажи, что они причастны к тому, что в подвалах творилось.
И вовсе…
Где лаборатория была, она не знает. Её сонную привезли. Держали где-то. Подвалы какие-то. Камеры. И да, в них было чисто и тепло. Бельё меняли. Кормили.
Заботились.
Оно и понятно. С тощей коровы много молока не надоишь. А этот ублюдок практичен до крайности. Татьяна даже не могла сказать, сколько всё длилось. Она пыталась отсчитывать дни, но с каждым разом восстановление проходило всё сложнее. Она была уверена, что в последнее время проваливалась в забытье, поскольку вспоминала, как её кто-то мыл, кормил и поил, но сказать, кто это — не могла. И как долго забытье продолжалось. В последний раз ей показалось, что вот она, граница.
И словно треснуло внутри что-то.
И она потеряла сознание, а в себя пришла уже в подземелье.
В общем, немного.
Я всё-таки поскребся о стену. Может, крема какого попросить? Успокаивающего.
— И что будем делать? — поинтересовался я у Карпа Евстратовича. А тот от моего вопроса почему-то вздрогнул, потом вздохнул этак, тяжко-тяжко, и произнёс:
— Вы — ничего. Я вас тут запру.
— Зачем?!
Обидно, честное слово.
— На всякий случай. Чтоб вы ещё чего-нибудь не отыскали случайно.
— Надо квартирку осмотреть, ну, Роберта Даниловича этого. И в больничку наведаться. И…
— Осмотрят, — перебил жандарм. — Уже осматривают. И квартирку. И больничку. И свидетелей опрашивают. Мы его жизнь по минутам разложим.
Только вряд ли чего отыщете.
Алхимик осторожен. А Робертушка — дерьмец. И ни один по-настоящему осторожный человек такому не доверится. А значит что? Значит, ничего-то они не найдут.