Мы найдем бесчисленные примеры материалистической мысли, верящей в то, что успех полета обеспечивается природой перьев, если взглянем на историю последователей Икара. Так, некий итальянец, проживавший при шотландском дворе, аббат Дамиано, попытался в 1507 г. совершить полет с помощью крыльев, изготовленных из перьев. Он бросился с башни, однако упал и поломал себе ноги. Свое падение он объяснил тем фактом, что при изготовлении крыльев использовал несколько петушиных перьев. В этих петушиных перьях проявилось «естественное сродство» с птичьим двором, подавившее влияние перьев действительно воздушных, которые обеспечили бы полет в небеса, если бы крылья состояли только из них (ср. Laufer. The Prehistory of Aviation. Chicago, 1928, p. 68).
Следуя нашему непреложному методу, попробуем изучить примеры, в которых материализм причастности «через пищу» предстает хотя и в весьма грубой форме, но в примере более литературном и изысканном; и все же в нем, на наш взгляд, задействован тот же образ. В «Потерянном рае» Мильтон изображает своеобразную растительную сублимацию, которая в продолжение своего роста готовит череду яств, становящихся все более эфирными:
«Так от корня взмывает более легкий зеленый стебель; от стебля исходят более воздушные листья; наконец, совершенный цветок испускает свои ароматы. Цветы и их плод, пища человека, постепенно становясь все более эфирными по некоей шкале, устремляются к духам жизненным, животным, интеллектуальным; они порождают сразу жизнь и чувство, воображение и рассудок, а из всего этого душа получает разум…
Может прийти эпоха, когда люди станут причастными ангельской природе, когда для них не будет существовать ни неприятной диеты, ни слишком легкой пищи. Возможно, напитанные сим телесным питанием, тела ваши смогут, наконец, превратиться в сплошной дух; они усовершенствуются с течением времени и – подобно нам – полетят на крыльях в Эфир»
«Любая метафора есть уменьшенный миф», – писал Вико[43]. Мы видим, что метафора может стать также и физикой, и биологией, и даже режимом питания. Воистину материальное воображение является пластическим посредником, связывающим литературные образы с субстанциями. Выражая себя материально, мы можем вложить всю жизнь в стихи.
Чтобы как следует доказать, что наше, кажущееся столь узким, толкование онирического полета может служить обобщенной основой для понимания некоторых литературных произведений, мы сейчас бросим быстрый взгляд на поэзию Шелли с этой конкретной точки зрения. Шелли, несомненно, любил природу как целое – лучше, чем кто-либо иной, он воспевал большие реки и море. Его трагическая жизнь навсегда связала его с судьбой вод. Между тем отпечаток воздушной стихии кажется нам здесь более глубоким, и если бы для определения поэзии можно было обойтись одним прилагательным, то, несомненно, мы без труда пришли бы к согласию в том, что поэзия Шелли является воздушной. И все же, каким бы точным ни был этот эпитет, его для нас недостаточно. Потому-то теперь мы хотим доказать, что с материальной и динамической точек зрения Шелли – поэт воздушной субстанции. Воздушные явления: ветер, запах, свет, существа без формы оказывают на него непосредственное воздействие: «Ветер, воздух, запах цветка вызывают во мне бурные эмоции»[44]. Размышляя над творчеством Шелли, мы начинаем понимать, в какой степени некоторые души реагируют на буйство кротости, насколько они чувствительны к весу невесомого, как они динамизируются от сублимации.
Впоследствии мы получим массу доказательств – прямых и косвенных – тому, что поэтические грезы Шелли отмечены онирической искренностью, каковую мы считаем решающей для поэзии. Но для начала, чтобы сформулировать смысл дискуссии, приведем образ, где со всей очевидностью предстает «онирическое крыло»: «Откуда вы пришли, такие дикие и легкие? Ибо на ногах у вас сандалии молний, а крылья ваши приятны и нежны, словно мысль» (Œuvres complètes. Trad. Rabbe. T. II, p. 209). Здесь присутствует легкое скольжение образов, которое отделяет крылья от сандалий молнии, – но это скольжение не в силах разорвать единство образа; этот образ обладает целостностью, а приятное и нежное здесь – именно движение, а отнюдь не крыло и не перья крыла, которые может ласкать рука грезящего. Повторим, что для такого образа не годятся аллегорические атрибуции, и понимать его надо восхищенной душой, как воображаемое движение. Нам хотелось бы сказать, что этот образ – действие души и что мы поймем[45] этот образ, если совершим это действие. «Антилопа в застывшем порыве своего стремительного бега была бы не столь эфирна и легка», – говорит Шелли в другом месте (Œuvres complètes. Trad. Rabbe. T. II, p. 263). Понятием «застывший порыв» Шелли дает как бы иероглиф, над расшифровкой которого пришлось бы изрядно потрудиться формальному воображению. Динамическое воображение предоставляет ключ: застывший порыв как раз и есть онирический полет. Поэта может объяснить только другой поэт. Исходя из этого застывшего порыва, оставляющего в нас след своего полета, мы могли бы рассмотреть следующее трехстишие Рильке:
43
Вико, Джамбаттиста (1668–1744) – итал. философ, автор «Принципов новой науки об общей природе наций» (1725). Среди прочего считал, что воображение предшествует рациональной мысли, а поэтический и образный язык – аналитическому и концептуальному.