А значит, мы без труда поймем, что все образы воздушного странствия являются образами нежности. Если сюда и подмешивается сладострастие, то лишь как отзвук, как нечто смутное и нежное. Грезовидца воздушной стихии никогда не терзают страсти, его никогда не уносят бури и аквилон, или, во всяком случае, он всегда ощущает себя в хранящей ладони, в покровительствующих руках.
Шелли тоже довольно часто доводилось плыть в воздушной лодке. Он жил поистине в колыбели ветров. «Наша лодка, – пишет он в “Эпипсихидионе”, – похожа на альбатроса, чье гнездо – далекий Эдем на багровом Востоке; и мы устроимся меж его крыльев, пока Ночь и День, Ураган и Штиль продолжат свой полет…»[51]. Если бы потребовалось сочетать образы зрительно, мы потеряли бы всякую надежду объединить лодку с альбатросом и когда-нибудь увидеть гнездо, подвешенное на горизонтальных лучах зари. Но динамическое воображение дает иные возможности. Писательница, реализм которой зачастую мешает грезам, Жорж Санд, изобразила в «Крыльях смелости» птицу, кладущую в гнезда облаков яйца, высиживаемые ветром, но по-настоящему этот образ она не пережила, и он не может способствовать нашей сопричастности воздушной жизни и странствиям по воздуху – что под силу образам Шелли[52].
Аналогично лодке, плавучий остров – весьма распространенное феерическое зрелище для психики, посвященной воде, – преображается для воздушной психики в подвешенный остров. Земля обетованная для поэтики Шелли – воистину «остров, подвешенный между Небом, Воздухом, Землей и Морем» и покачиваемый в прозрачной тишине. Мы прекрасно понимаем: поэт видит небесный остров как раз потому, что воображает или переживает спокойное укачивание. Движение, создающее ви́дение, движение пережитое приносит бальзам умиротворения, коего никогда не дало бы созерцаемое движение. Сколько же раз поэт находил покой «на блуждающих островках воздушной росы» (р. 249)? В беспредельности неба Шелли живет во дворце, построенном из «кусков яркого и ясного дня», покрытом «досками лунного света». Когда мы изучим воображаемый союз освещающего и возвышающего, когда мы продемонстрируем, что к свету и к высотам нас устремляет одна и та же «операция человеческого духа», мы вернемся к этой воле к строительству прозрачных домов, к тусклому отвердению всего, что мы страстно любим в ускользающем эфире. Отныне нам хотелось бы довериться впечатлению, будто здесь несет и укачивает грезовидца сам свет. В царстве динамического воображения это – одна из ролей объемного света с формами круглыми и подвижными; в нем нет ничего пронзительного или режущего. И тогда свет, настоящий брат тьмы, несет тьму на руках. С высоты башен и возвышенных террас «кажется, будто и День, и Ночь и Земля, и Океан спят на руках друг у друга и грезят о волнах, о цветах, об облаках, о лесах, о скалах: обо всем, что мы читаем в их улыбках и называем реальностью»[53]. В подвешенном острове все воображаемые стихии – вода, земля, огонь и ветер – перемешивают свои цветы благодаря воздушному преображению. Подвешенный остров находится на небе, и небо это является физическим, а его цветы – платонические идеи цветов земных. Это наиболее реальные из всех платонических идей, какие когда-либо созерцали поэты. И если, вслушиваясь в стихи Шелли, мы хотим по-настоящему пережить воздушную идеальность их образов, нам следует признать, что такая идеальность – нечто большее, нежели идеализация земных картин. Воздушная жизнь и есть реальная – и, наоборот, жизнь земная есть жизнь воображаемая, мимолетная и дальняя. Леса и скалы – объекты смутные, ускользающие и заурядные. Подлинная родина жизни – это голубое небо, а «пища» мира – дуновения и ароматы.
Как хорошо понял бы Шелли следующий образ из стихотворения Рильке:
53
Возможно, именно при помощи таким образом материализованных идей можно истолковать шопенгауэровские интуиции, в которых утверждается, что цвета представляют собой сочетания света и мрака. –