…Нет, никто больше не сможет выйти за него. Ведь его жена — я. При взгляде на лицо этого человека, так некстати заснувшего, меня вдруг захлестнула беспричинная ревность. Он мой, только мой! И у меня будет ребенок от него.
В том числе и ради нашего ребенка мне хотелось, чтобы муж занял более высокое положение, о чем я все время твердила ему, порой повышая голос больше обычного, но успеха он так и не добился. «Человек под каблуком у жены скорее добьется успеха» — эти слова матери были просто вздором? Или он и не был никогда под каблуком? Так или иначе, даже ежегодные повышения зарплат часто обходили его стороной. Хотя в фирме работало не так уж и много людей, окончивших Императорский университет, а он сам по себе очень работящий и прилежно трудился без опозданий, ранних уходов и пропусков — этого я бы не допустила, — даже премии у него были меньше всех; я все никак не могла понять, в чем же дело, и только потом узнала, что он просто забывает отметиться на регистраторе, и для заведующего отделом это выглядит так, словно он постоянно отсутствует на работе. «Одна мелочь портит всю картину, — с грустью подумала я, — в таком случае неудивительно, что зарплату ему не повышают». Когда же я строго указала ему на это, он пристально посмотрел на меня с непривычно жутким выражением лица и спросил: «Значит, если я буду постоянно обращать внимание на такие мелочи, то непременно обрету успех?» А затем, страшно уставший — наверняка из-за того, что взял на себя еще и чужую работу, — сразу лег спать и мгновенно уснул.
Дадзай Осаму
I can speak
(Перевод Ксении Савощенко)
Боль. Ночь покорности, утро смирения. Является ли эта жизнь всего лишь потугой в смирении? Стойкостью в несчастии? День за днем моя юность съедается напрочь; и счастье — я нашел его в убогих стенах.
Моя песня лишилась голоса, некоторое время я бездельничал в Токио, а затем понемногу начал что-то писать — не песню, а как бы «шум жизни»; так работа привела меня к пониманию того, как должно писать. «Полагаю, это о таких вещах, как…» — я приобрел что-то вроде уверенности и приступил к роману, идею которого давно вынашивал в себе.
В сентябре прошлого года я арендовал второй этаж дома отдыха «Тэнкатя-я» на вершине перевала Мисака в Косю[73]. С тех пор моя работа неуклонно продвигалась вперед и достигла наконец почти сотни страниц. Результаты казались недурными, даже когда я перечитывал написанное. Я собрался с новыми силами. И в один день, когда дул сильный зимний ветер, я яростно поклялся себе, что, несмотря ни на что, не вернусь в Токио, пока не закончу работу.
Это было глупым обещанием. Наступил сентябрь, октябрь, ноябрь, и холодная погода в Мисаке стала невыносимой. В те месяцы одинокие, удручающие ночи сменяли друг друга. Какое было искушение! Так скоропалительно дав себе обещание, я не мог вернуться сейчас, находясь на полпути. И хотя я желал убежать в Токио, это будто бы стало нарушением одной из заповедей. На перевале я колебался, выбирая между двумя путями. Я думал о том, чтобы спуститься в Кофу. Поскольку этот город был тише, чем Токио, я решил, что смогу продержаться там всю зиму.
Я отправился в Кофу. Это мне помогло: сильный кашель прошел. Я снял светлую комнату в ночлежке на окраине города и попробовал посидеть за столом. Я чувствовал, что принял правильное решение. Моя работа вновь стала постепенно продвигаться.
Около полудня, работая в тишине и одиночестве, я мог слышать, как поют молодые девушки. Я бы отложил ручку и послушал. Через переулок от ночлежки стояла шелковая ткацкая фабрика, и девушки пели за работой. Среди них выделялся один голос, возглавлявший пение. «Лебедь в пруду уток», — подумал я.