О равенстве полов
(Перевод Веры Островской)
Перед вами конспект весьма странной лекции о равенстве полов, которую некий престарелый поэт, лет десять назад покинувший столицу и живший в одиночестве в захолустье, прочитал по приглашению местного образовательного совета после того, как снова оказался в центре внимания во время так называемого Японского Возрождения[75].
Да, я понимаю, что такому старику, как я, никто уже не даст слова, да к тому же все это время в уединении я жил стесненно, без всякой славы, но уж на этот раз мне должно быть во всеоружии, вступить в бой не с голыми руками и направить этот мир на путь утонченности и достойных манер — такой уж, слава богу, нынешний дух времени. Наверняка нашлись люди, которые решили, что для этого в первую очередь нужно добиться процветания изящных искусств и с их помощью найти средство привести огрубевшие людские сердца к истинному пониманию прекрасного. И вот благодаря им я, забытый и брошенный всем миром старый писака, переживаю чудесную вторую молодость.
Нет, правда, не могу перестать важничать, ведь начиная с семнадцати я лет тридцать просто болтался по всему Токио, а потом, состарившись и устав от всего, десять лет тому назад поселился здесь, в деревне у младшего брата, и вот такой-то бесполезный старик — вполне естественно посмеяться над ним или с отвращением от него отвернуться, что бы там ни говорили о духе времени, — без всякого стеснения выходит на публику, да еще и по приглашению образовательного совета, чтобы выступить перед самым благородным и самым строгим в мире общественным институтом. Пожалуй, это даже почти жестоко по отношению ко мне, и все же, когда вчера ко мне приехал представитель образовательного совета и любезно предложил высказать свое мнение о каком-нибудь культурном вопросе, я с готовностью согласился и все мое тело так и била дрожь. Нет, честное слово, я помню, как у меня раскраснелось и горело лицо, словно у юной девушки, услышавшей долгожданное признание в любви, и как я мялся, будто ко мне пришли спрашивать совета в каком-нибудь страшном злодействе.
Однако, как любезно сообщил мне господин представитель, изначально на этой встрече должен был выступать господин Оока Горо, этот знаменитый философ и общественный деятель, который, кажется, планировал приехать сюда из города А. и поделиться с публикой некоторыми из своих новых идей. Но, к несчастью, хоть господин Оока уже обещал приехать, совершенно неожиданно он сообщил, что отказывается: нет, разумеется, у такой знаменитости имелась какая-нибудь веская причина, едва ли это было простым капризом с его стороны. В нашем мире происходит всякое, а у знаменитого и умного человека в любые времена могло случиться все, что угодно, и оставалось только сокрушаться по этому поводу. Но хотя господин Оока и отказался выступать, отменить встречу уже было никак невозможно, и вот тогда-то кто-то и вспомнил обо мне. Мол, этот старик писал когда-то то ли стихи, то ли еще что-то в таком духе, а значит, в своем роде деятель культуры, так почему бы не пригласить его? Нет, не подумайте, будто меня это обижает, я даже почитаю за честь, что обо мне вспомнили, но это все же преступление — хотя слово «преступление» звучит слишком сильно, — чтобы такой человек, как я, выступал перед такой важной публикой в столь святом месте; не будет ли это попросту жульничеством? Это терзало меня, и я провел без сна всю прошлую ночь.
Наверное, ничего не случилось бы, если бы я проявил твердость и отказался, ведь, в отличие от этого знаменитого господина Ооки, мне доводится думать только о себе самом, но господин представитель видел меня насквозь и начал уговаривать: мол, раз уж представился случай, просто смешно придавать этому такое огромное значение, да к тому же если человек вроде вас покажется на публике и поговорит немного о культуре, то проблема разрешится благоприятнейшим образом для всех, а потому уж не откажите. И я был так благодарен за то, что и мои старые мощи могут на что-то сгодиться, так рад это слышать, что пусть мне и показалось это обманом, я все же с готовностью согласился. И вот я в волнении стою на этой кафедре и думаю, что если бы я и вправду отказался, мне оставалось бы только сожалеть об этом.
Разумеется, сейчас я, вне всяких сомнений, просто бесполезный старик, но если вы спросите меня, годился ли я на что-то хотя бы в молодые годы, то совершенно точно отвечу, что совсем ни на что не годился. Я был известен в Токио совсем недолго, да и к тому же лишь в узких кругах, так что тут и говорить-то не о чем, но прославился я тем, что, пусть и был негодным человеком, настолько негодных людей в Японии едва ли много наберется. Тем я и был известен. Да к тому же основной темой моего тогдашнего сборника стихов было «Я настолько глуп, что даже мошенники возвращают мне деньги». Как вы понимаете, такая репутация не вызывала уважения, только презрение да насмешки. Некоторые сострадательные люди еще жалели меня и заботились обо мне — так я и жил понемногу. Звучит чрезвычайно странно, но ценность моей жизни была только в том, что я ни на что не годился, а если бы годился хоть на что-то, то не имел бы вообще никакой ценности, и мне оставалось только смириться с тем чудным положением, в котором я оказался.
75
Здесь — период после Второй мировой войны, который отмечен постепенным восстановлением разоренной страны, отменой «государственного синто», потерей императором божественного статуса и реформами во всех областях общественной жизни.