По-видимому, это особая женское умение — одурманивать людей до беспамятства.
Родился я, как, возможно, знает кто-то из здесь присутствующих, в деревушке у подножия горы в трех ри[76] отсюда. И тогда, и сейчас нашей семье принадлежало немного земли. Брат мой, в отличие от меня, человек надежный, он сам ведет хозяйство, которое, однако, достаточно скромно, чтобы просочиться через крупную сеть нынешнего Закона о земельном регулировании[77]. После отъезда из столицы оно, конечно, стало для меня все равно что роскошное поместье, а во времена детства у нас даже работали и батрак, и служанка. Так вот, когда мне исполнилось, если не ошибаюсь, лет десять, в служанках у нас была девушка лет семнадцати или восемнадцати — стройная, румяная и быстроглазая. Меня, старшего хозяйского сына, она научила таким вещам, что и вспомнить стыдно, а когда я позже сам попытался сблизиться с ней, она прямо-таки из себя вышла от гнева, оттолкнула меня и заявила: «У вас дурно пахнет изо рта, отстаньте!» Мне до сих пор хочется кричать от стыда, который обуревает меня, когда я вспоминаю тот случай даже спустя многие десятки лет.
Примерно в те же годы в деревенской начальной школе на сорок или пятьдесят учеников приходилось двое преподавателей: учитель, которому было едва за двадцать, и его жена. Я искренне считал ее красавицей или же просто слышал, что в деревне она слывет красавицей, и в какой-то момент тоже проникся этой мыслью, но, в любом случае, я был ребенком и, какой бы красавицей она мне ни казалась, не питал к ней настолько серьезных чувств, чтобы страдать по этому поводу, хотя какие-то неясные эмоции меня все же обуревали.
Я до сих пор весьма отчетливо помню тот день. Дул порывистый осенний ветер. Учительница вела у нас урок чистописания, и вот, когда она проходила мимо меня, моя тушечница случайно опрокинулась, и разведенная тушь брызнула ей прямо на рукав, из-за чего меня оставили сидеть после уроков в классе. Но я испытывал к ней какие-то робкие чувства, а потому, хоть меня и наказали, был этому рад и не переживал ничего похожего на страх. Пока остальные ученики под проливным дождем возвращались домой, я сидел в классе вместе с ней. Вдруг ее словно подменили: она развеселилась и сказала, что муж ее сегодня уехал по делам в соседнюю деревню и пока не возвращался, идет дождь и ей одной грустно, потому-то она меня после уроков и оставила.
— Не думай обо мне плохо, барчук, — проговорила она. — Давай поиграем в прятки.
Разумеется, когда она так меня назвала, я подумал: уж не потому ли учительница особенно обо мне заботится, что наша семья в этой глуши считается зажиточной и даже, пожалуй, интеллигентной и в моей манере себя держать тоже есть некая изысканная привлекательность? И меня обуяло вульгарное и даже какое-то недетское самодовольство. Поэтому я, как подобает мальчику, которого называют барчуком, нарочно отвесил небрежный поклон и изобразил крайнее смущение.
По жребию водить выпало учительнице, и тут в холле школы раздался какой-то шум. Прислушавшись к нему, девушка сказала, что пойдет посмотрит, кто там, а мне в это время велела спрятаться получше. Улыбнувшись, она побежала в холл, а я спрятался под стол, стоявший в углу класса, и, затаив дыхание, стал ждать, когда она придет меня искать. Через некоторое время учительница вернулась вместе со своим мужем.
— Этот мальчишка так и липнет ко мне, аж тошно! — говорила она. — Я думаю, что тебе стоит отчитать его как следует.
— Ясно, — ответил учитель. — Где он?
— Должен быть где-то здесь, — равнодушно сказала она.
Учитель твердым шагом направился к столу, под которым я прятался.
— Эй, что ты там делаешь, болван? — спросил он, а я так и застыл на четвереньках под столом, от стыда не имея сил даже вылезти, и по лицу моему текли слезы ненависти к учительнице.
Виной всему наверняка моя собственная глупость. И все же откуда берется эта женская беспощадность? Всю дальнейшую жизнь мне было уготовано оставаться истерзанным в клочья этой страшной женской жестокостью, проявлявшейся в самые неожиданные моменты.
Когда умер отец, дома у нас стало совсем тоскливо, поэтому я заявил, что оставляю дом на мать и брата, а сам в свою семнадцатую весну уехал в Токио и устроился помощником в одну частную типографию в Канда. Типография эта была маленькой, печатала в основном рекламные листки да визитки, а работали в ней всего четверо: хозяин, двое наемных рабочих и я. Как раз в это время, сразу после Русско-японской войны, по Токио начали ходить поезда, одно за другим появлялись причудливые здания в западном стиле, словом, времена были самые благополучные и наша маленькая типография без работы не простаивала. Но, как бы я ни был занят, ни за что не подумал бы, что моя работа слишком тяжела, если бы не жена хозяина и кухарка, женщина лет примерно тридцати, родом из Тибы, смуглая до черноты. Они, уж и не знаю, сколько раз, своими злобными насмешками доводили меня до слез. Наверное, женщины сами совершенно не осознавали, насколько их уколы были болезненны, но для меня не было ничего страшнее их. На работе надо мной издевались хозяйка и кухарка, а когда мне временами выпадал свободный день и я уходил гулять, в городе встречал демониц другого рода, не менее жутких и злых.