Однажды, спустя год после моего переезда, — как сейчас помню, в сезон летних дождей, когда лило целыми днями, — мы вместе с другим работником типографии под одним зонтиком отправились развлечься в Есивару[78], и там меня и унизили безжалостным образом. Женщины в Есиваре — самые несчастные и униженные среди женщин, а значит, как никто должны быть наделены состраданием и милосердием, думал я, но в тот день лично убедился, что на самом деле они обладают немалой властью и ведут себя своевольно, почти как вдовы. В ту ночь мне пришлось быть весьма осторожным в выражениях, чтобы на меня не вызверились, и молиться про себя, так что я и живым-то себя не почувствовал. Видимо, благодаря молитве женщина меня все-таки не прогнала и рассвет мы встретили вместе. Наутро она позвала меня выпить чаю. Судя по тому, что она держалась с некоторым достоинством, среди куртизанок явно была не из последних, Она позвала старуху-служанку и отправила ее пригласить к нам моего приятеля и девушку, с которой он провел ночь, спокойно разлила чай и, достав из буфета в углу комнаты тарелку постной овощной тэмпуры, предложила ее гостям.
— Э, хозяин, — сказал мой приятель, — да твоя женщина тебя даже угощает. Смотрю, ты, красавчик, у нас настоящий сердцеед.
При таких словах я не мог удержаться от смущенного смешка. Вдруг, как только я отправил в рот целый ломоть сладкого картофеля, моя женщина холодно спросила:
— Ты что, из деревни?
Обомлев от страха, я поспешно проглотил картофель и кивнул. Она повернулась к спутнице моего приятеля и зашептала ей с таким невозмутимым видом, будто говорила о погоде. Мол, дурно воспитанного мужчину сразу видно: когда предлагаешь угощение, смотри, как он ест и языком прищелкивает.
Тогда я, конечно, был сам виноват. Учитывая, что приятель за мгновение до этого называл меня хозяином и сердцеедом, я совсем растерялся и под каким-то предлогом, улыбаясь сквозь слезы, отправился домой. По дороге я случайно порвал шнурок асида[79] и дальше молча побрел босиком, заткнув полы кимоно за пояс и чувствуя себя совсем жалким. До сих пор меня пробирает дрожь, стоит мне вспомнить тот день. Даже куртизанка, одна из тех, о которых говорят как о самых несчастных и обездоленных женщинах, внушила мне не меньший ужас, чем бог грома.
И с такого рода жестокостью женщин я сталкивался великое множество раз, но даже если рассказывать исключительно о случаях настолько унизительных, что я до сих пор не могу их позабыть, на лекцию мне потребуется целый месяц, поэтому, с вашего позволения, я припомню всего три или четыре, прежде чем откланяться.
В маленькой типографии в Канда, претерпевая унижения от хозяйской жены и ее смуглой кухарки родом из Тибы, я проработал пять лет. За это время, уж и не знаю теперь, к счастью или к несчастью, даже такому ничтожеству, как я, представился случай самую малость выделиться в поэтических кругах. Воистину человеческая жизнь — странная штука, иначе и сказать нельзя. В те времена Япония пылала страстью к литературе, да такой, что нынешнее так называемое «культурное возрождение», торжественное, как бдение над усопшим, не идет ни в какое сравнение. То была бурная, пылкая, безудержная страсть, которую сложно представить. Иностранную поэзию переводили вовсю, в моду вошло писать стихи, располагая строки как придется.
В типографию, где я работал, господа из поэтических кругов принесли заказ на свой журнал толщиной примерно в двадцать страничек, который назывался «Утренняя заря». Заказ этот мы приняли, и вот, набирая литеры для печати, и я загорелся страстью к литературе. Я купил в книжной лавке большой сборник современной поэзии и, читая его, начал обретать уверенность в собственных силах. Затем попробовал таким же вольным, хаотическим стилем написать стихотворение о том, что видел собственными глазами на поле в родной деревне — как на спине у свиньи сидит ворон. Случайно оно попалось на глаза одному из поэтов, издававших «Утреннюю зарю», он нашел их занимательными и, оказав мне великую честь, опубликовал их в журнале.
78
Ёсивара — токийский район «красных фонарей» эпохи Эдо, существовал до 1958 года, когда в стране была запрещена проституция.
79
Асида — разновидность деревянных сандалий-гэта, предназначенные для ношения в дождливую погоду. Отличаются высокими (около 18 см) подпорками.