— Сыро, — вздохнул Газиз. — Приемник испортится.
— Ну, ладно, спасибо.
— И тебе спасибо.
Поташников с Исмагилом Истмагуловичем сидели на ходке.
Огоньки папирос петляли во мраке. Говор оборвался, едва позади меня железно карканула щеколда.
Разуваясь в дверях, я наставил ухо на щель между косяком и дверью. Со двора потянулся возбужденный шепот.
П о т а ш н и к о в. Я добьюсь пересмотра решения партбюро.
И с м а г и л И с т м а г у л о в и ч. С вашим упорством гранит ломать.
П о т а ш н и к о в. Что Ведерников взял эту тему раньше, не довод.
И с м а г и л И с т м а г у л о в и ч. Да.
П о т а ш н и к о в. Верней довод, но формальный.
И с м а г и л И с т м а г у л о в и ч. Воробей занял скворечник. Скворец прогоняет воробья, гнездо выбрасывает.
П о т а ш н и к о в. Верно! Хах-хах. Умница! Я пчелой занимаюсь давным-давно. В техникуме пчеловодство преподавал. А у Ведерникова институтское молоко на губах не обсохло. Следовательно, я больше имею научного и морального права на эту тему.
И с м а г и л И с т м а г у л о в и ч. Научного и морального!
Некоторые проявления натуры Поташникова иногда ввергают меня в состояние горького недоумения. Пчелы его интересуют ровно столько же, сколько лесника занимает влияние вулканов на структуру почвы. Минувшим летом он ни разу не открыл свой подопытный улей, а почему-то люто жаждет отторгнуть у энтомолога Ведерникова тему «Башкирская бортевая пчела».
Неужели, портя кровь человеку, он не испытывает угрызений совести?
Разгневанный, прямо в носках, я выскакиваю на мокрое крыльцо:
— Михаил Устиныч, скажите, пожалуйста, к какому отряду относятся пчелы?
— К отряду перепончатокрылых.
— А слепни?
— К двукрылым.
— А что еще относится к двукрылым?
— Оводы, комары, гессенские мухи, мухи це-це…
— Знаете что, Михаил Устиныч?
— Что?
— Зря вы занимались перепончатокрылыми. Если судить по складу вашего характера, вам бы надлежало исследовать двукрылых. Приятной беседы.
Безмолвие. Невыносимо хочется хохотать. Чтобы не разбудить спящих Кафию и детей, я зажимаю ладонями рот, прокрадываюсь на цыпочках в комнату.
Поднялся я на восходе. С детства не люблю дрыхнуть. Для разминки наколол дров и натаскал бак ключевой воды. Покамест Кафия выгоняла за околицу скот, нянчил маленького Ильдара.
Исмагила Истмагуловича терзало похмелье.
Бедняга метался на нарах. Никотиновые веки закрыты, на тяжелых руках взбухли вены.
Я пожалел его — сбегал к бабаю Аббубакирову за кумысом. Не открывая глаз и охая, Исмагил Истмагулович выпил забористый напиток, чурбаком повалился на подушку. По выражению лица можно было прочесть, он мучительно ждет полегчания.
Вскоре ему стало лучше. Виновато улыбаясь, он оделся, и мы отправились ловить лошадей.
До чего ж была приятна утренняя мокрядь!
Россыпью росы прядал плотный, еще зеленый подорожник, выстелившийся вдоль колючей проволоки огорода. С куполов капустных вилков скатывались ручейки. Озоровал ветер, и лопались растяжки паутины, и ее голубая сеть, качаясь, слипаясь, роняла крупные капли.
Перед тем место на гальчатом берегу, куда выползала тропинка, отмели Якты-елги[3] были гладкими, а стремнина кружа́вая — воронки, петли струй, винтовые вспучивания.
Я остановился. Меня обдавало туманом, который тащило течение. Туман был пушистый, теплый, вкусно пах наземной гарью.
Как пацаненок, я ловил кепкой ускользающие парные пряди и мотки. А выбредая на другой берег, залюбовался оранжевым подбоем лопушистого белокопытника, шатаемого быстринками, что отбивались от стремнины и впарывались в затишки.
Зеркало вод отражало и оранжевость белокопытника, и серебряные вихры тальников, и пурпурную крону черемухи.
Я видел такую картину в детстве, затем юношей, приехавшим из детского дома, и вижу теперь, двадцатисемилетним мужчиной, и она, как прежде, кажется мне самой красивой на свете.
Наверно, мой отец тоже восхищался осенью этой картиной и нес ее в памяти до последнего дыхания.
Я стряхиваю с сапог воду и жду, когда Исмагил Истмагулович натянет шерстяные носки и глубокие калоши.
Встало рокочет вдалеке, за стеной ельника.
Мы идем долиной. Скучно глядеть на нее: иссыхают, блекнут, ломаются травы и цветы, только скрашивают вид фарфорово-белый поповник, винно-красные шишечки кровохлеба да высоченная, шелестящая на ветру метлица.
Сложив рупором ладони, я кричу:
— Малай, сынок, скачи сюда.
Мой зов отдается в ущелье, над которым длинным красноватым плотом колышется туман.