Разумеется, отец был для мальчика авторитетом, но не таким, против которого нужно было бы бороться и восставать всеми силами души. В символическом отцеубийстве не было необходимости. Свойственного «Бури и натиску» пафоса in tyran nos[18] у Гёте мы не найдем. У его более позднего прометеевского негодования были другие истоки и другие адресаты.
Итак, бороться с отцом за независимость было не нужно, а со временем Гёте перенял многие его причуды. Добросовестность и педантичность, тяготившая сына в отце, позднее проявилась и в нем самом. Он не скупится на похвалу, когда говорит об упорстве и последовательности отца – качествах, которые поначалу он не обнаруживает в своем характере. И все же со временем Гёте тоже становится последовательным и серьезным – он приходит к этому через игру. У отца последовательность и упорство тоже были сродни игре, никакая внешняя профессия его к ним не принуждала. Со всей серьезностью и педантичностью он занимался своими любимыми занятиями. Точно так же поступал и сын, который по собственному желанию и настроению брался за многое и многое оставлял незаконченным. Впрочем, большинство его начинаний в конце концов были завершены, даже если работа над ними, как, например, над «Фаустом», продолжалась всю жизнь.
Мать Гёте по возрасту была ближе к своим детям Вольфгангу и Корнелии, чем к супругу. Во время домашних уроков она тоже сидела в детском уголке – ей самой еще многому надо было научиться. Грамотно писать она так никогда и не выучилась. Впоследствии она не без кокетства предостерегала своего сына не мучить его собственного ребенка: «не мучай мальчика правописанием – может, он пошел в этом в бабку»[20]. Она упорно писала так, как говорила и слышала, но при этом осознавала, что всегда находит нужную тональность в речи и письме и наделена талантом образного, живого повествования: «Дар мой, данный мне Богом, – это живое изображение всех вещей, что врезаются мне в память, больших и незначительных, правдивых и вздорных, так что в любом кружке, где мне случается оказаться, все радуются и смеются, если я что-то рассказываю»[21]. Так оно и было. Детям она рассказывала сказки. Однажды в воскресенье Вольфганг вынес кресло, на котором она обычно сидела, рассказывая сказки, во двор и обвил его цветами. Матери доставляло удовольствие погружаться в мир своих детей, потому что в ней самой еще жила детская душа. Отсюда и ее талант, и любовь к сочинительству. Она сама «больше всего на свете» хотела каждый вечер плести нить своих историй, чтобы Вольфганг сидел у ее ног, не сводя с нее своих «больших черных глаз» и сгорая от гнева и нетерпения, если что-то в рассказе было ему не по вкусу. Однажды на следующий день после вечерней сказки Гёте поделился с бабушкой, как, по его разумению, эта сказка должна закончиться, а та передала матери, которая в тот же вечер завершила историю в точности так, как хотелось ее сыну. Тот был счастлив: «с сияющими от радости глазами» следил он за «воплощением своих смелых замыслов»[22].
Мама привносила в домашнюю жизнь сказочное волшебство, она же устанавливала мир и согласие, если в том была необходимость. Когда отношения с квартировавшим в доме французским лейтенантом Тораном стали напряженными, именно она способствовала улаживанию недоразумений. В конфликтах сына с отцом она тоже всегда пыталась найти путь к примирению. Она ценила радость общения, и когда в эпоху «Бури и натиска» слава сына привела в их дом множество новых друзей – Клингера, Ленца, Вагнера, она всех их называла своими сыновьями и любила, чтобы ее называли Матушкой Айей, как мать в народном эпосе «Сыновья Эмона». Друзьям сына она давала мудрые советы. Например, когда Клингер жалуется на скуку, царившую в Гисене, где он в то время учился, она пишет ему: «Я всегда говорю – вам, поэтам, ничто не мешает идеализировать любое, пусть даже скверное место, из ничего вы можете сотворить нечто; но возвращайтесь же обратно, если Гисен нельзя превратить в город фей. Я, во всяком случае, в этом большая мастерица»[23]. Это умение матери поэтизировать действительность Гёте очень ценил. Ее манера уберегла его от искушения относиться к поэзии с чрезмерной серьезностью. В «Поэзии и правде» он пишет: «Но если я, преобразовав действительность в поэзию, отныне чувствовал себя свободным и просветленным, то мои друзья, напротив, ошибочно полагали, что следует поэзию преобразовать в действительность»[24].
18
Во втором издании «Разбойников» Шиллера, вышедшем в 1782 году, на титульном листе была виньетка – изображение разгневанного, приготовившегося к прыжку льва с грозно поднятой лапой. Под рисунком начертаны по-латыни слова: «
20
BrEltern, 884 (1.7.1808). В оригинале все цитаты из писем матери Гёте изобилуют грубыми нарушениями правил правописания. –