Высказывались разные догадки, что подтолкнуло его к добровольному уходу из жизни. Стало ли причиной, как предполагает Гёте в письме к Софи фон Ларош, «придирчивое стремление к правде и нравственному совершенству»[377], т. е. слишком высокие моральные требования к себе? Кестнер пишет, что в деле замешана несчастная любовь к замужней женщине. «Эта новость была для меня ужасной и неожиданной, – пишет в ответ Гёте и тут же обвиняет отца Иерузалема, воспитавшего сына религиозным фанатиком: – Если этот чертов поп, его отец, не виноват, то пусть Господь простит мне, что я мысленно желал ему сломать себе шею»[378].
Гёте просит Кестнера сообщить обстоятельства этой смерти, и Кестнер пишет объемный, подробнейший отчет – настоящий литературный шедевр, из которого Гёте годом позже почерпнет для своего «Вертера» не только некоторые фактические детали, но и отдельные удачные формулировки: знаменитая последняя фраза – «Никто из духовенства не сопровождал его»[379] – целиком взята из отчета Кестнера.
В «Поэзии и правде» Гёте описывает историю возникновения «Вертера» так, будто известие о самоубийстве Иерузалема стало искрой, положившей начало литературной переработке его любовных переживаний в Вецларе. На самом же деле прошел целый год, прежде чем Гёте приступил к работе над «Вертером». И за этот год многое произошло.
После гибели Иерузалема Гёте пребывает в подавленном и одновременно фривольном настроении. Он активно переписывается с Кестнером, не без кокетства разыгрывая роль друга семьи, страдающего от неразделенной любви. Словно желая усилить собственные мучения, он настаивает на том, чтобы самому позаботиться об обручальных кольцах ко дню их свадьбы. 7 апреля 1773 года Гёте посылает кольца по почте, добавляя в письме, что отныне не будет «проявлять любопытство», желая увидеть жениха и невесту. На свадьбу он тоже не приедет. Силуэт Лотты, до тех пор висевший над его кроватью, он убрал из спальни. И лишь только когда он услышит, что она «отходит после родов», начнется «новая эпоха, и я буду любить уже не ее саму, а ее детей»[380]. После этого он на все лады задает вопрос, правильно ли он поступил, столь поспешно уехав из Вецлара. Был ли он слишком холоден или слишком горяч? «Мне это не стоило особых усилий, и все же я не понимаю, как такое было возможно»[381]. Такое ощущение, будто он вынужден оправдываться перед кем-то за то, что проявил себя холодным, бездушным любовником. Такое поведение совершенно абсурдно в отношении Кестнера, который был несказанно рад, когда Гёте добровольно сдал позиции. Гёте же делает вид, будто обошелся с Кестнером не самым справедливым образом. Может, надо было бороться за Лотту более решительно? Разве зря его считают покорителем женских сердец? «И, между нами, скажу без хвастовства, в девушках я знаю толк»[382]. Кестнеру Гёте не завидует, и, как он пишет, сам собирается жениться. У него-де есть на примете одна особа – скорее всего, Гёте имеет в вид Анну Сибиллу Мюнх, которая была определена ему в подруги по жребию во время игры в марьяж. Однажды он пишет, что Лотта ему приснилась: он вел ее под руку по аллее, прохожие останавливались, окидывали ее оценивающим взглядом и смотрели им вслед. «Такие я вижу сны, – пишет он далее, – <…> и бреду по жизни, веду ненавистные судебные процессы, пишу драмы, романы и тому подобное. Рисую, флиртую и позволяю жизни идти своим чередом»[383]. В одном письме он дает понять, что рад, что выпутался из этой истории, в другом – жалуется, что Лотта не выходит у него из головы. Во всяком случае, он и сам себя не понимает: «Я не знаю, почему я, глупец, так часто вам пишу»[384].
Иногда в его письмах слышны и совсем мрачные настроения. «Я блуждаю по пустыне»[385], – пишет он. Или: «Моя жалкая жизнь превращается в бесплодную скалу»[386]. Он дает понять, что порой его посещают «самоубийственные мысли»[387]. В «Поэзии и правде» Гёте говорит о кинжале – долгое время он клал его перед сном рядом с кроватью и пару раз пробовал, «не удастся ли мне вонзить его острие на дюйм-другой себе в грудь». Но ему это не удалось, и в конце концов он «сам над собой посмеялся, отбросил свою дурацкую ипохондрию и решил: надо жить»[388].
В июне 1773 года был издан «Гёц» – анонимно и без указания издательства, на деньги Мерка и Гёте, который вынужден был заниматься реализацией тиража, так как опытный в подобных делах Мерк в это время сопровождал принцессу Дармштадтскую в ее путешествии в Россию. Книга пользовалась ажиотажным по тем временам спросом. Автор больше не мог, да и не хотел оставаться в тени. Полгода спустя вышло второе, авторизованное издание, что, однако, уже не могло остановить незаконных распространителей. Драму, которую сам Гёте ввиду частой смены декораций и отсутствия единства действия задумывал как пьесу для чтения, вопреки мнению автора незамедлительно поставили на сцене – сначала в Берлине (с добавлением сцены цыганского танца), а затем в Гамбурге, Вроцлаве, Лейпциге и Мангейме. Газеты знакомили читателя с молодым автором, о котором широкая публика пока еще ничего не слышала. Вообще «Гёц», а полгода спустя в еще большей мере «Вертер» совершили прорыв, завоевав новую читающую и театральную аудиторию. До сих пор невозмутимая, степенная литературная общественность разволновалась и вскоре вошла во вкус, ожидая новых сенсаций. Каждый, кто хоть немного дорожил своей репутацией, должен был, по крайней мере понаслышке, знать и пьесу, и ее автора. Переписка современников, и в первую очередь современниц, озарена этой новой звездой на литературном небосклоне. Волнения вокруг пьесы через какое-то время доходят и до прусского короля. Фридриху II, однако, «Гёц» не показался забавным. Он назвал драму «отвратительным подражанием этим скверным английским пьесам»[389], имея в виду Шекспира. Без указания имен автору вменялось в вину развращение литературного вкуса публики. Сама же публика, в том числе и по причинам патриотического характера, гордилась им. В вопросах литературы к мнению короля уже мало кто прислушивался. В обществе начинало формироваться литературное самосознание, и история успеха «Гёца» внесла значительный вклад в его становление.