Богоборческое самосознание Гёте строится на «наинадежнейшей базе», а именно на его «творящем таланте». Его всегда посещают новые замыслы, он полон идей и пишет утром, еще не встав с постели, ночью, днем в компании или в одиночестве, с вином или без вина. С него можно было спросить все что угодно – «за мной бы дело не стало». И поскольку в тот период жизни этот «дар природы» никогда ему не изменял, «я мысленно уже основывал на нем всю свою жизнь. Это представление мало-помалу воплотилось в образ: мне вспомнилась древняя мифологическая фигура Прометея. <…> Миф о Прометее ожил во мне. Старое одеяние титана я перекроил на свой рост»[402].
В отношении Гёте к жизни чувствуются азарт и веселая беспечность; он пробует свои силы в самых разных жанрах: это и подражания народным песням, и оды в стиле Пиндара, и драмы в духе Шекспира, и скоморошьи потехи, и стих Ганса Сакса – книттельферс. Все давалось ему на удивление легко. Мастер перевоплощений, умевший перевоплощать и других.
Такое впечатление он производил и на окружающих. Маг и волшебник, человек, окутанный тайной и превзошедший все ожидания, – успех «Гёца» еще больше усиливал это впечатление. Его называли гением, к нему тянулись. Когда он блистал остроумием в компании или увлеченно о чем-то рассказывал, присутствующие жадно ловили каждое слово. Одни называли его «одержимым» (Якоби), другие – «гением с головы до пят» (Гейнзе). Его боялись: «его огонь способен испепелить» (Бодмер). Им восхищались – как чудом природы.
Гёте притягивал к себе людей, которые начали поклоняться ему едва ли не с религиозным фанатизмом. Один его знакомый по Страсбургу писал: «Этот Гёте – о нем одном и только о нем мне хочется <…> бормотать, и пророчествовать, и петь дифирамбы <…>, этот Гёте словно вознесся над всеми моими идеалами <…>. Еще никогда прежде я не мог столь близко испытать <…> чувство апостолов в евангелическом Эммаусе, когда они говорят: “Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам?” Сделаем же его нашим Иисусом Христом, и позвольте мне быть последним из его апостолов!»[403] Вокруг него порой собирались люди, внимая ему, будто пророку. Хёпфнер, который, как в свое время Гёте, писал для «Франкфуртских ученых известий», сообщает из Гисена о визите Гёте: «кто-то сидел, кто-то стоял, а некоторые из господ ученых взобрались на стулья и смотрели поверх голов своих коллег в центр собрания, откуда доносился звучный голос человека, чья восторженная речь околдовала слушателей»[404]. Его сравнивали с Иисусом и не находили возможности «написать нечто вразумительное об этом сверхъестественном творении – Гёте!»[405] Когда Гёте отправлялся в свои пешие путешествия из Франкфурта, за ним нередко следовала свита из молодых девушек и детей, а в Дармштадте, где он останавливался у Мерка, перед домом часто собиралась толпа зевак. Это давало Мерку повод для насмешек: он уговаривал друга благословить собравшихся. Гёте бывало не по себе от такого внимания, особенно когда ему досаждали в его собственном доме. Поэтому пришлось ввести приемные часы – четыре раза в неделю и только в первой половине дня. Приемная никогда не пустовала.
При всем том влиянии, которым пользовался Гёте, он никогда не стремился его усилить. Он, скорее, пытался понять его природу. Кто он – еще поэт или уже пророк?
Как бы то ни было, но в порыве поэтического вдохновения он очень хорошо мог себе представить, что чувствовали Магомет или Авраам, когда их наполняло присутствие бога. «Магомет: “А ты его не видишь? У каждого тихого ключа, под каждым цветущим деревом встречает он меня в тепле своей любви. Как благодарен я ему за то, что он раскрыл мне грудь, вынул жесткий панцирь моего сердца, чтобы я мог почувствовать его близость”»[406].
Очевидно, в минуты поэтического вдохновения Гёте пережил нечто такое, что заставило его задуматься о сошествии Духа Святого в день Пятидесятницы: «Полнота самого святого, самого глубокого ощущения подвигла человека на какое-то мгновение до высоты сверхъестественного существа; он заговорил на языке духа, и из глубин божества огненный язык явил жизнь и свет»[407], – так он объясняет это таинство в небольшом сочинении под названием «Что значит говорить на иных языках?».