Все невольно обернулись к юноше, для которого порыв этот был также неожиданным.
— Какой молодой да горячий! — отшутился Мускули. Он положил узкую костлявую руку на плечо юноши.
— Вот таких горячих, как он, на султана выпустить бы, господин Мускули, — сказал Николас.
— Да ведь он не грек…
— Среди греков тоже такие имеются…
Губы Мускули сложились в саркастическую ухмылку И Николас громче произнес:
— И немало! Немало… Люди других наций к нам на помощь придут!
— Придут! — как эхо повторил слова Николаса Иванко.
Мускули рассмеялся.
— Если нас, греков, будут поддерживать с оружием в руках, тиранам придется плохо!
Кондрат со странным чувством смотрел на Иванко. Его радовало вольнолюбие сына и та чуткость, которую он проявил. В этой чуткости была не только любовь к нему — отцу, тут раскрылась умная рассудительность совершенно зрелого человека. Словно Иванко, которого он считал до этого часа мальчишкой, мгновенно превратился по какому-то сверхестественному волшебству во взрослого.
В то же время Кондрат уловил и снисходительность, будто бы теперь они поменялись ролями: Иванко по-отечески снисходительно смотрел на его слабости.
Ночью в постели с Гликерией, во время горячих ласк, Кондрат вдруг вспоминал о сыне и отворачивался к стене.
Гликерия безропотно, ничем не выдавая своих чувств, переносила внезапную перемену в настроении мужа. На все расспросы Одарки, почему она печальна, отвечала односложно, что вспоминает погибшего батюшку… С прозорливостью влюбленной женщины она проникла в самые тайные мысли мужа. Ее совсем не оскорбляла его тоска по Маринке. Эта тоска казалась ей благородной, возвышала Кондрата. Гликерия страдала от этой тоски вместе с мужем, жалела его. Она инстинктивно чувствовала, что сама жизнь да немалые труды, которые были по богатырским плечам Кондрата, могли бы излечить его от грустных воспоминаний.
Однажды Кондрат вернулся домой взволнованный и принес весть о новой войне. Он хмурился и сказал, что стыдно ему, казаку, сидеть в такое время дома и держаться за бабью юбку, что ему надобно на войну идти… Выслушав его, Гликерия тихо сказала:
— Если надобно, то иди… Не думай обо мне…
Она не знала, что двадцать два года назад в этой же комнате, другая женщина — жена Кондрата, казачка Маринка, также нашла в себе силы так расстаться с любимым.
Военные трубы
12 июня 1812 года великая армия Наполеона переправилась через Неман и вторглась в пределы Русского государства. Царское правительство поняло, что, имея регулярную армию в пять раз меньшую, чем Наполеон, оно не сможет одолеть грозного противника. Для победы над миллионной разноязычной армией Наполеона потребовались силы всех народов, населяющих тогдашнюю Российскую империю. И хотя царское правительство пуще огня боялось своих крепостных, оно должно было перед лицом смертельной опасности прибегнуть к помощи этой народной силы.
6 июля 1812 года император Александр Первый обратился ко всему населению России с просьбой помочь регулярным войскам в борьбе с врагом и предложил организовать ополчение.
Этот манифест, обнародованный в Петербурге 22 июля, был доставлен в Одессу.
А через несколько дней герцог Арман Эмманюэль Ришелье обратился ко всем «состояниям» и национальностям с призывом так или иначе принести жертву для спасения России, Его речь, произнесенная в дворянском собрании, сразу стала широко известна всему городу. Ее обсуждали в дворянских особняках и в негоциантских конторах, купеческих лавках, на рынках, в трактирах и кофейнях.
Эта речь вызвала даже спор между Семеном Чухраем и Кондратом.
— Эка дюкошка наш противо своих французов старается, — сказал за ужином Семен.
— Он по должности обязан… Ришелье от своих французов к нашему царю бежал и ему присягу давал, — попробовал объяснить поведение герцога Кондрат.
— Значит, он паныч крученый… А крученому верь, да с оглядкой!
— Сорок тысяч рублей Ришелье пожертвовал на армию нашу. Сказывают, все свое богатство выложил — это что твой залог. По-моему ему верить можно…
— Да разве я что, Кондратко… Я тоже говорю — можно верить. Да только с оглядкой, — согласился было Семен. — Видать, он сам ополчение поведет, а?
— Может и сам…
— И тебя, значит, Кондратко…
— Может и меня, — буркнул хмурясь Кондрат и вдруг рассмеялся. — Где наши головушки не пропадали, дед?…
Смех Кондрата совсем сбил с толку Семена.
— Тут, братец, справа серьезная, а ты регочешь Как предастся дюкушка Бонапартию, так будет тебе смех. Видали мы и такое. Тикать от такого начальства надобно… Без промедления тикать подальше…
Кондрат помрачнел.
— Не, дед, тикать теперь не время… Теперь один к одному, плечо к плечу надобно строиться, не то — всех Бонапарт потопчет. Войска-то у него сколько! Полмира, сказывают, на нас погнал… Не время о бегстве разговор вести. Понял? И ты такие речи не веди…
Кондрат пришел домой повеселевший. Гликерии даже показалось, что он где-то выпил, но, поцеловав мужа и убедившись, что от него не пахнет спиртным, не выдержала и спросила о причине его веселого настроения. Кондрат не ответил, только весело подмигнул. Причина его веселья стала ей известна на другой день, когда он подскакал к дому вместе с Иванко на оседланных по-казачьи саврасых конях.
— Записаны мы теперь в ополчение, в эскадрон господина Виктора Петровича Сдаржинского, — проговорил потеплевшим голосом Кондрат неведомое ранее имя. И, спешившись, стал ласково, с гордостью поглаживать блестящие от пота серовато-стальные спины лошадей.
На стук конских копыт из хаты вышел Семен. Он долго и придирчиво стал осматривать лошадей: поднимал им мягкие верхние губы. Заглядывал в зубы. Шершавыми ладонями шлепал по упругим мускулам груди, узловатыми пальцами ощупал суставы конских ног.
— Добротные кони! Ничего не скажешь, — проговорил Кондрат.
— Не очень уж… но без изъяна. — Лукаво усмехнувшись, он поглядел на Кондрата и Иванко, снова подошел к скакунам. — Хороших коней поставил тебе Лука Спиридонович…
— А откуда, дед, ты пронюхал, что Лука дал коней? — удивился Кондрат.
— Разве я ошибся? Разве не он? — спросил Семен.
— Он. Лука. Да откуда тебе ведомо это?
— Откуда? — осклабился Чухрай. — Да я нашего Луку Спиридоновича добре знаю. Каждую его мысль наперед ведаю. Вот, Кондратко, слыхал, небось, про одного из первых богатеев нашей Одессы — купца первой гильдии Ивашко Ростовцева. Он, сказывают, еще до получения высочайшего манифеста внес на защиту отечества пятьсот рублей. Его за это дюк в пример поставил… Так что ж… Нашему Луке от Ростовцева отставать зазорно.[94] Тем более это ему и сподручно. Из-за войны торговля почти прекратилась и на суше и на море. Корабли торговые в порту на прикол поставили. Обозы тоже снаряжать некуда. Вот Лука Спиридонович и решил тебя, Кондратко, с сыном, чтобы вы хозяйский хлеб зря не ели, на войну отправить… Вот и коней подарил… Верно?
— Верно, дед!
— То-то и оно… Я купеческую сметку хорошо знаю… Лука Спиридонович тебе и амуницию справит добротную. Не хуже коней… Он хитрый…
Коса на камень
Чухрай не ошибся. Лука Спиридонович поставил отменную и экипировку и амуницию. В казачьих мундирах серого сукна, вооруженные саблями и пистолетами, на саврасых лошадях, Кондрат с Иванко — оба рослые и сильные люди — сразу преобразились в степных рыцарей. Лука Спиридонович даже несколько раз проехался с ними по Дерибасовской, мимо дома герцога, в надежде, что сам дюк увидит и оценит его щедрость. К великому огорчению Луки Спиридоновича ни Ришелье, ни его приближенные не могли полюбоваться бравым видом снаряженных на его средства ополченцев. Ришелье выехал на несколько дней в Херсон, и купец был утешен лишь мыслью, что об этом непременно все же доложат герцогу по его возвращении словоохотливые чиновники градоначальницкой канцелярии. В самом деле, как только Ришелье вернулся из Херсона, ему сразу же доложили о том, как щедро негоциант Лука Спиридонович снарядил двух ополченцев. Но герцог не успел выразить ему свою благодарность. Неожиданно из Петербурга пришел новый высочайший манифест, фактически отменявший на Украине действие первого.[95]
94
Выписка из письма Ивана Ростовцева с сохранением его орфографии: «…Ровно вижу и чувствую сердцем, что постретившимся и ныне обстоятельствам таковое пожертвование от свободных сынов Отечества к пособию государственной казни нужно, дабы же и я в числе неблагомыслящих в Отечестве не остался, для того в столь важном деле и нетребующем медленности, спешу приложить при сем остающиюся наличность от постройки моего дома пять сот рублей деньги покорнейше прошу Вашего сиятельства яко в том особое участие предпринимаете для употребления на означение потребы повелеть принять и доставить куда следует». Июня 27 дня 1812 года. Архив канцелярии Одесского градоначальника. Из «Одесской стороны», Одесса, 1812 г. А. В. Флоровский.
95
Новый царский манифест от 18 июня 1812 года — трусливая лицемерная политика царского правительства — вызвал возмущение среди ополченцев. Не все крестьяне, взявшиеся за оружие, чтобы бить врагов, согласились снова вернуться «мирно возделывать поля свои», как их лицемерно призывали к этому царские чиновники. Многие решительно требовали отправки на театр военных действий. Вице-губернатор Калагеоргий доносил Ришелье: «Сорок человек (ополченцев), не снимая мундиров, вчерась к удивлению, явясь ко мне, слезно, убедительно и с неотступным упорством просили оставить их казаками в казацком мундире с тем, чтобы они были определены в казачьи полки». (Дело по Таврической губернии, 1812 г. «Киевская старина». 1906 г. стр. 150.).