Волосы Ло Сяньсянь, сидевшей рядом с Чэнь Бохуанем, были собраны в строгий пучок замужней женщины. Эти двое улыбались и выглядели как счастливая пара молодоженов, что вышла развеяться на городском празднике. Увидел Мо Жань и улыбающуюся младшую дочь семьи Чэнь, которая сидела рядом с братом и невесткой и о чем-то весело болтала. Прильнувшая к Чэнь Бохуаню Ло Сяньсянь, услышав что-то забавное, прикрыла рот рукавом, однако приподнятые брови и смеющиеся глаза говорили больше, чем спрятанная улыбка.
Это была прекрасная сцена из грез, но по спине Мо Жаня вдруг пробежал холодок.
Он шел и шел по этому длинному коридору, где добро и зло, рай и ад были четко разделены посередине. Слева от него царили смех и улыбки, а справа — крики и стоны.
Казалось, он идет по тонкой грани между водой и огнем, светом и тенью. Стоило посмотреть налево, и перед ним возникла картина идиллии, где среди ярких цветов порхало множество бабочек, из монументальных колонн сочились и собирались в ручей струи кристально чистого вина. По берегам винной реки неспешно прогуливались люди, смеялись дети, кто-то читал книгу, кто-то пел и декламировал стихи, захмелевшие девы в похожих на облака пышных платьях томно возлежали на траве.
Стоило перевести взгляд направо, и его взору предстали раскаленные медные котлы с кипящим маслом, внутри которых извивались страдающие от невыносимой боли тела. Несмотря на то, что у многих грешников были вырваны языки, с холодным блеском в глазах, они продолжали сыпать проклятиями и рвать друг друга на части, словно дикие звери.
Среди них он заметил и бывшего настоятеля храма Убэй — того самого старого монаха, который единолично спланировал аферу с Наньгунами на собрании в Линшане. Старика окружали трое мужчин: каждый из них держал в руке маленький раскаленный добела ржавый нож для разделки мяса, которым они по очереди резали ему лицо, ноги и все что выше. Нанесенные порезы практически сразу же затягивались, и истязание продолжалось под крики старого монаха, больше похожие на нечленораздельный рев... судя по всему, ему уже вырвали язык.
Чем дальше шел Мо Жань, тем больший ужас испытывал.
Его тело била нервная дрожь, и ему уже не хотелось смотреть ни в одну из сторон, где множество знакомых и незнакомых ему людей рыдали и смеялись, злились и радовались.
Слева от него дева с нежным голоском тихо декламировала:
— В рождении и смерти обречены на одиночество. Влюбленные не могут позвать и отозваться на зов любимого[217.1]...
Справа пронзительно вопила покусанная бешеными собаками женщина.
Половина его души видела свет, а половина — тьму, и это разделение было так же абсолютно, как добро и зло, противостоящие друг другу, словно черные и белые камни на доске для вэйци.
У Мо Жаня раскалывалась голова.
Он просто остановился и закрыл глаза, не желая больше смотреть на это слияние Девятых Небес и Чистилища.