Беатриче хорошо помнила тот вечер, когда она уже в который раз смотрела на Юдифь и Олоферна, как вдруг многочасовой крик внезапно смолк. Словно море отступило далеко-далеко, после того как огромные валы немыслимо долго набегали с нарастающим грохотом и откатывались с грохотом убывающим. Ужас первого удара, первого раската быстро притупился равномерностью непрерывного ритма. Под конец уже нельзя было расслышать сам крик, который то усиливался, то ослабевал, на краткий миг замирая между приливом и отливом. Неожиданно возникла пустота, затишье перед бурей слов, возгласов, жалоб, безумной беготней служанок, канонадой фраз, сталкивавшихся в воздухе, точно обезумевшие чайки.
— Она умерла от тоски...
— Он сгубил ее побоями и распутством...
— Да, побоями и распутством...
— Господи, помилуй нас! Избави нас, Господи, от греха прелюбодеяния...
Вскоре в церкви Сан-Томмазо отпели донну Эрсилию Ченчи, умершую в тридцать пять лет оттого, что ее тринадцатый по счету, про́клятый плод застрял поперек таза, скончавшись из-за побоев и успев наполовину разложиться. Больше никогда Антонина и Беатриче не повиснут на руках у матери, идущей за индульгенциями в церковь Санта-Мария-Маджоре, и не поедут в закругленной карете, прижавшись к матери с обоих боков, смотреть на иллюминацию в церкви Сан-Пьетро. Но они никогда не забудут запах обожженных плошек и дыма, опадавшие или заплутавшие искры, что еще долго порхали светляками в вечернем небе, после того как все угасало. Воспоминания о прекрасных днях, когда дон Франческо сидел в тюрьме. Порой они выезжали спозаранку, прихватив с собой maritozzi[20], смоквы, венецианские марципаны, ну и, конечно, склянку фалернского для синьоры матушки.
Quanto é bella giovinezza
Che si fugge tuttavia!
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c’è certezza[21].
Карета весело тряслась. Снотворные маки покрыли Вечный город алой ливреей, затопили его волнами Чермного моря, колеблемыми летним ветром между разрушенными колоннами и старыми акведуками Кампаньи, откуда торчали снопы папоротников, крапивы, венерина волоса и цветущей цикуты. По пути встречались закрытые носилки с мулами в серебряной упряжи и султанами из страусовых перьев, экипажи кардинальских любовниц и царственных куртизанок. Попадались также крестьяне в бурых накидках и женщины, несшие на головах корзины с детьми. Близ уставивших в небо культи угловых арок и погребенных под травянистыми курганами величественных склепов высились огромные черные буйволы, которые отражались в дрожащих от малярийных комаров оловянных лужах. Сосны рисовали на солнце тушью.
А что если дона Франческо отправят на галеры? Что если дона Франческо навсегда запрут в подземном застенке? Что если его приговорят к смертной казни? Кто знает?
Chi vuol esser lieto, sia:
Di doman non c’è certezza.
Не прошло и шести недель после смерти жены, как Франческо Ченчи отправил дочерей во францисканский пансион Монтечиторио, а сыновей, кроме двух самых младших и слишком взрослого Джакомо, поместил в монастырь Санта-Мария-дель-Соле.
Дребезжащий колокол торопливо сзывал либо на молитву, либо в столовую. Все расписано по часам, питание скудное. Выходя в город, монахини облачались в бархатные одежды - единственное, что было в их жизни нескромным. Под монастырскими арками или возле украшенного гирляндами из роз колодца пансионерки учились вышивать крестиком, завязывать нитку узелком, закреплять швы. Беатриче любила сидеть рядом со снисходительной сестрой Ипполитой, которой нравилось кормить птиц, однако не с тем, чтобы их поймать, а чтобы их пение вливалось в великий францисканский хорал, исполняемый Природой во славу Господа.
— То, кто запивает суп водой, в свой смертный час не уразумеет ничего, - говорила сестра Джиновефа, которая владычествовала над унылыми салатами и прогорклым pecorino[22], однако ничуть из-за этого не грустила.
Беатриче смеялась, потому что просто любила смеяться. Хоть она и умела каламбурить, игра слов редко ей удавалась, ведь Беатриче была наивна, и остроумие нередко ее подводило. Порой она могла переусердствовать и этим все портила.
Извечным предметом насмешек для юных пансионерок была синьора Лена - вдова, удалившаяся в Монтечиторио и занимавшая комнату у часовни. Тучная, с черными как уголь глазами и писклявым, невнятным голоском, она жила в окружении ссыкливых кошек, которыми очень гордилась. Давала уроки рисунка, хотя не имела никакого представления о перспективе, и уроки кондитерского мастерства, но сама же открыто жаловалась, что лакомства раздражают кишечник. Несовершенство пищеварения служило для нее неиссякаемым источником раздумий, и в рассуждениях на эту тему пошлые звуки смешивались с воркованием голубок, распускавших белые крылья над красной черепицей крыши. Ее брат был кастратом из папского хора, жил по соседству и в каждое свое посещение услаждал пансионерок пением, а настоятельницу щедротами. Сорокалетний дон Марианно был великаном с необычайно длинными и тонкими руками, одутловатым лицом и удивительно короткой грудиной, из-за чего казалось, что бочковидная грудная клетка подвешена на крючок. Дона Марианно любили не только за красивый голос и великодушие, но и за то, что он приносил вести из внешнего мира, пусть и оставлял самые интересные про запас или сообщал их со скрытым умыслом, ведь, помимо своей вокальной карьеры, он работал тайным осведомителем то на кардинала-камерлинга, то на аудитора папской счетной палаты.
21
Помни, кто во цвете лет, -
Юн не будешь бесконечно.
Нравится - живи беспечно:
В день грядущий веры нет (ит.).