Но настаивая на таком слиянии с Богом нельзя не выговорить и другого слова о смерти, и Силезий произносит его:
Смерть Бога есть плата за человекобожие.
«…Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли в нас пустое пространство? Не стало ли холоднее! Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли среди бела дня зажигать фонарь? Разве мы не слышим шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доноситься до нас запах божественного тленья? – и Боги истлевают! Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц!.. Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойным его?»[32] – этот часто цитируемый отрывок из «Веселой науки» Фридриха Ницше говорит, кажется, сам за себя, и прежде всего о том, как властно утверждает себя «духовный фатум» национальной мысли порой даже не благодаря, а вопреки убеждениям автора: провозгласивший «создание новых ценностей»17 Ницше скорее всего лишь поменял местами знаки «плюс» и «минус» в традиционно немецкой формуле бытия. Говорит ли он о Боге – он говорит о Ничто. Стремится ли «по ту сторону добра и зла» – его стремлению вполне мог бы посочувствовать и Силезий:
Да и идея «вечного возвращения» – не она ли это?
И если имя Силезия, кажется, не встречается в его (Ницше) трудах, то уж «нашего Мейстера Экхарта» он цитирует с любовью и почтением, выбирая для цитаты весьма характерный текст: «Я молю Бога, чтобы он сделал меня свободным от Бога»[33].
Вообще, мысль о влиянии немецкой мистики на немецкую же философию не нова. Тот же С. Булгаков точно подмечает, что кантовская «вещь в себе» по сути дела сводится к «божественному Ничто» мистиков. Здесь можно было бы указать и на 185 и 189 из первой книги «Странника», где формулируется понятие субъективного пространства-времени, понятие, на котором Кант, собственно, и воздвиг все здание критики чистого разума. Общепризнанно и влияние Беме на Гегеля. Шопенгауэр же прямо восхищался Силезием и при случае ссылался на него. Но тема, быть может, обширнейшая – влияние мистических идей на немецкое искусство. Под их знаком стоит практически вся немецкая «серьезная» музыка. Да и не одна она. Укажем лишь на одну фигуру, для наглядности так же, как и Ницше, максимально удаленную от Силезия по исповедуемым убеждениям, – я разумею Райнера Марию Рильке. Здесь достаточно было бы упомянуть хотя бы о провозглашаемом в «Дуинских элегиях» «невидимом воскрешении», но вряд ли в этом есть нужда: плоха та поэзия, из которой без видимого ущерба для нее можно вычленить ее философскую составляющую. Как нигде здесь ценно родство именно неосознанное, музыкальное, воистину «мистическое» родство. И любящий немецкую поэзию читатель угадает, может быть, и начало Четвертой Дуинской элегии, и те несколько чудных строк, которые по желанию Рильке высечены на его надгробии[34], в этом прозрачном и печальном двустишии Ангела Силезия:
Возможно также, оно могло бы стать лучшей эпитафией для нашего поэта.
Наконец, последнее. Эта работа была закончена автором с лишком три года назад. Пересмотрев с тех пор многое в себе самом, я не счел возможным принципиально пересмотреть или переделать что-либо в ней: нельзя дважды войти в одну реку.
П. Хондзинский