ГУМИЛЕВ, СКАЛДИН, АХМАТОВА и ЦВЕТАЕВА.
Весной 1917 года Николай Гумилев написал восторженную эпитафию Распутину — стихотворение Мужик. В темной глубине России «странные есть мужики». Один из них вышел оттуда с озорной песней, обворожил царицу и был убит столичными людьми. Гумилев имеет в виду Распутина; одна из его читательниц, самая проницательная, писала даже: «Надпиши „Распутин“, все бы знали (наизусть), а Мужик — ну, еще один мужик»[2199]. Гумилев играет и с мотивами Сказки о золотом петушке. Оба текста организованы рифмой «столица-царица». Любопытна и перекличка финальных сцен: когда Дадон убивает скопца, «Вся столица Содрогнулась […] Вдруг раздался легкий звон»; когда убивают Мужика, «Над потрясенной столицей Выстрелы, крики, набат». В отличие от молча умершего скопца, Мужик в смертный час предсказал будущее, которое придет по его следам и примет его формы:
Поразительно чувствовать, что такое будущее желанно и Гумилеву, одной из ближайших его жертв; и ему, конечно, не последнему. В 1924 году известный нам Алексей Скалдин написал роман Смерть Григория Распутина[2200]. Он был предложен Государственному издательству, но отвергнут им несмотря на либеральную политику издательства, вероятные связи Скалдина и гарантированный профессионализм его как писателя. Очевидно, что Скалдин разделял интерес Блока к Распутину и отчасти сам его стимулировал[2201]; вероятным кажется и влияние Скалдина на Гумилева. Этот загадочный человек имел особые мотивы для того, чтобы остаться в большевистской России. Выходец из крестьян, друг и доверенное лицо Вячеслава Иванова, автор Странствий и приключений Никодима старшего и герой розенкрейцерской легенды, Скалдин видел в революции осуществление любимой идеи ‘таинственной смерти и таинственного воскресения’. С этим, вероятно, был связан замысел романа о Распутине — не о его жизни и даже не о его убийстве, а о его смерти. Мы не знаем об этом романе ничего, кроме названия; но более чем вероятно, что нем воплотилась та же версия недавней русской истории, что в Последних днях Блока и в Мужике Гумилева. Распутин описывался как мистический предтеча большевиков, его убийство — как попытка контрреволюции, а дальнейшее приветствовалось как ‘таинственное воскресение’. В этой концепции, характерной для своего круга и времени, Скалдин пытался убедить большевистское руководство начиная с ГИЗа, но потерпел неудачу.
Много лет спустя Цветаева находила в гумилевском Мужике подлинное «Чувство Истории». Гумилев очарован Распутиным и революцией, стихи говорят о Распутине как революционере и о революции как его посмертной победе, — именно так пересказывала Цветаева эти стихи. Она не только соглашалась, но, чтобы не оставить читателю пути для сомнений (может быть, речь идет об одних поэтических вольностях?), благодарила Гумилева «за двойной урок: поэтам — как писать стихи, историкам — как писать историю». Называя Мужика «ретроспективным эпиграфом» к Капитанской дочке, она объединяла Пугачева и Распутина в одном соблазнительном образе. «Живой мужик — самый неодолимый из всех романтических героев»[2202], — признавалась она в своей неизжитой народнической страсти. В эмиграции Цветаева писала ностальгическую поэму о Царском Селе и царской семье; Распутин в ней играл, конечно, свою роль. Поэму на ту же царскосельскую тему, и в те же годы, писала Ахматова. Обе — Цветаева и Ахматова — не закончили этих поэм. Мы можем только догадываться о причинах того, что не только интересы, но и трудности совпали по разные стороны советской границы.
2199
М. Цветаева. История одного посвящения. — Этот фрагмент о Распутине и Гумилеве, не всегда печатавшийся в изданиях прозы Цветаевой (но имеющийся в американском двухтомнике — М. Цветаева.
2200
Т. С. Царькова. «Человека убить просто» (саратовский период жизни писателя А. Д. Скалдина) —
2201
А. Д. Скалдин. О письмах А. А. Блока ко мне —