Но тут возникает важный вопрос. Лично мне, по судьбе, пришлось встретиться с довольно многими поэтами, как русскими, так и иностранными, и, по правде, моя моральная оценка их (это человека, почти больше всего в жизни любящего поэзию) — крайне невысока. Попытаемся сличить наш опыт. Возможно, Вам тоже известна шокирующая гордость почти всех их, достигших хоть какой-нибудь известности. Это не законное сознание собственного достоинства, а какое-то нежелание ни с кем и ни с чем считаться, наплевательство на всех и на вся, как если бы весь свет был бы перед ними в неоплаченном долгу.
Не я буду отрицать ценность того, что они дали или дают, ни заслуженную ими за это от нас (читателей) благодарность. Но опять-таки дело это не ихнее, а наше. И если читатель бывает писателю неблагодарен при встрече — то это вина читателя. Если же писатель ведет себя так, как будто благодарность ему полагается по праву, и ее требует, то моральные роли поворачиваются в обратную сторону.
Все это мало относится к русской литературе, потрепанной революцией и прочими бедствиями, хотя и у нас бесцеремоннейшее попрошайничество и прихлебательство (человек с именем такой-то (и с именем очень заслуженным), объявляющий в печати, за своей подписью, мецената, щедрого на водку, Шекспиром — увы, не единственный и даже не наихудший пример), нарушение данного слова, политическая беспринципность и т. д. тоже цветут махровым цветом.
Но не случалось ли Вам сталкиваться, напр<имер>, с английскими или французскими писателями. За 2–3 благородными исключениями (Gabriel Marsel или покойный Orwell) — ну как их просто квалифицировать!
Приходится признать, что за редкими исключениями писатели — публика морально ничтожная, мелочно-тщеславная, со склонностью к паразитству (именно не к жизни пером, что было бы благородно и хорошо, а к пьянству и к бездельничанью за счет «меценатов»), к интриганству, к профитерству, неразборчивая в средствах, на редкость лишенная элементарного благородства (заявление публичное Рихарда Штрауса, что если соответственно заплатят, то он готов дирижировать и в отхожем месте).
Если приняться за переоценку писателя как человека, мало кто из писателей последних десятилетий такую переоценку с честью выдержит.
Но ограничимся русской литературой. Были люди чистоты и благородства незапятнанных: Гумилев, Замятин, Мандельштам, Хлебников. Но вот возьмем таких китов, как Розанов или Белый.
Розанова во многом спасает его искренность. Он не покривил душой и не постеснялся признать многие темные стороны своего характера и жизни. Но, тем не менее, чем он поднимается (кроме своих признаний) над уровнем морально гибкого и покладистого, ловкого, с хитрецой, обывателя, занятого главным образом обделыванием своих делишек?
А Белый — заслуживает извинения по своей слабости и неприспособленности к жизни. Но его отношения к Блоку (товарищу!), к Нине Петровской, к Шлецерам, к Метнеру, к Вячеславу Иванову («Сирин ученого варварства», дескать), к Васильевой… А его компромисс с большевизмом, так его и погубивший. Причем, как отнестись к характеристикам бывших друзей в мемуарах, написанных за последние годы, хотя многие из них жили тогда в СССР. Конечно, слабость заслуживает снисхождения, но его личность и ее поведение, по отношению к гениальности его творчества, представляет не плюс, а минус…
Клюеву многое простится за мученичество, и грех на него руку подымать. Но если уж заговорить о его личности! Его бездушная холодность к Есенину, ловкачество, компромисс с сов<етской> властью. Он-то на них шел охотно и легко. Не его вина, если большевики раскусили рано глубокую несовместимость его личности и творчества с собою и погубили.
Увы, легко примеры умножить… Но тяжело как-то — ибо я все это и всех их люблю все-таки и склонен многое прощать.
Да и так ли уж бескорыстно Маяковский «наступил на горло собственной песне»… Хотя в сравнении с Арагоном, напр<имер>, он — образец нравственного превосходства и чистоты.
Вопрос этот важен все-таки, потому что с литературой в нашу эпоху не благополучно. Писатель перестал быть учителем. Но для многих писателей, для массы, остался, a son insu[89], образцом и источником премудрости.
Возможно, что низкий уровень современного человечества и объясняется дурным примером и учением писателя.
Глупо и нецелесообразно бороться с этим фактом принуждением, как большевики — ведь их фадеевы, Твардовские или эренбурги гаже, а не лучше наших арагонов, оденов или мальро.
Но вот угроза моральной оценки в критике… это может, со временем, оказаться серьезнее. Как же не приветствовать Вашу инициативу.
Под Вашим наущением, в настоящее время, работаю над разносом Некрасова, — ах, только чтобы удалось разделать как следует этого лицемерного барина-карьериста!
А вот Фета (даже если характер у него был и дурной и об этом не надо будет молчать) — собираюсь, наоборот, возвысить, в свете его мало осознанного, глубочайшего миросозерцания.
Ваш разнос Есенина grosso modo[90] разделяю. Но мне кажется, что его антисоветские настроения были сильнее и искреннее просоветских, явно продиктованных интересом. Для меня ясно, что «Страна негодяев» метит в большевиков, а Номах для Есенина герой и идеал. Заглавие я понимаю как горькую иронию — дескать, большевики объявили негодяями весь русский народ. Приведенные Вами примеры часто сомнительны в смысле просоветскости:
Советская ли это революция и не для красного ли все это словца? Неужели для Вас не явна фальшь его похвал Ленину?
Вообще же Ваша статья изобилует замечательными формулировками, проницательностью и особенно ценным и редким в русской литературе элементом критики: анализом текста. Вот, напр<имер>, Blackmur[92] почти что только на нем и сосредоточился, — а какие прекрасные и иногда неожиданные результаты у него получаются!
Очень интересно также Ваше наблюдение над тем, что основной темой Есенина является смерть[93]. Но у него ли одного? Вспомните тютчевское: «и это все есть смерть», и Анненского, Блока, Мандельштама, даже Лермонтова.
Не потому ли угнетение поэзии большевиками так катастрофично, что они запретили, выключили смерть, б. м., основную канву всякой настоящей поэзии, без которой она как бы теряет свое третье измерение?
Извините, пожалуйста, неряшливость моих последних 2 страниц. У меня грипп — писание меня утомило, но и вынужденный досуг дал мне возможность ознакомиться с Вашими текстами и ответить Вам быстрее обыкновенного.
Не обессудьте и пишите, если имеете охоту и материал.
Еще одно: Ваша литературная критика — вне обстоятельства времени и места — сразу в первом ряду русской лит<ературной> критики. Стихи же Ваши — легко ситуировать: это стихи «нового эмигранта», независимо от качественной оценки.
Не находится ли Ваше подлинное я там, где Вы вне категорий, поверх их всех?
Итак — желаю Вам всего наилучшего и жду Ваших новостей.
Ваш Э. Райс
P. S. Вы легко владеете стихом — пробовали переводить? Прельщает Вас это?
P. P. S.
Вот, напр<имер>, М. Кузмин:
Корфу
93
«Основным и постоянным подводным течением поэзии Есенина, дающим окраску всему его творчеству, является тема смерти. Эта тема не мучила его своей метафизикой, она просто сидела в нем, вопреки всем его идеям, стремлениям и привычкам. <… > Голос смерти звучит от первого сборника до последней поэмы, и искать у Есенина скифского космизма, имажинизма, цыганщины, Руси, антибольшевизма, деревни — значит искать несущественного или несуществующего» (Марков В. Легенда о Есенине // Грани. 1955. № 25. С. 156).