Анархисты, как и положено, осуждают банальное приравнивание анархии к хаосу. Но у анархистов, которые являются анархичными как в их чувствах, так и в их мышлении – а без чувства не бывает настоящего мышления – в их видении анархии также присутствуют элементы неопределённости, риска, приключений, вдохновения, экзальтации, игры (определённо игры), секса (определённо секса) и даже любви: элементы хаоса. Прудон писал, что свобода – мать, а не дочь порядка. Но у свободы есть ещё один ребёнок: хаос. Анархия – это синтез порядка и хаоса. Но возможно наши враги и клеветники правы. Может быть, анархия, если она действительно имеет какую-то особую связь с творчеством, как предполагает Хомский, имеет в своей сердцевине расположение – «новый мир в наших сердцах», о котором говорил Дурутти, – и к хаосу тоже.
Хомский совершенно уверен (он всегда уверен), что его расплывчатое представление о человеческой природе – когда он не прикидывается, что её нет, – влечёт за собой концепцию человека как творческого существа по своей сути. В ходе дискуссии с Мишелем Фуко290 стало ясно (и Хомский это признал), что, когда Хомский говорит о творчестве, он имеет в виду не художественное или научное творчество, а то, что люди после их поразительного овладевания языком могут разговаривать. До двух лет мы все Эйнштейны и да Винчи. К шести годам это уже не так, за исключением случайного Хомского.
Меня не впечатляет бедное, минималистское представление Хомского о творчестве. Чем больше люди говорят, тем меньше, как кажется, им есть что сказать. Я не очень много читаю и слышу того, что свидетельствует о творческом подходе к языку или к мысли, в любом возможном выражении. Меня не впечатляет чья-то способность создавать предложения, которые никогда не были сформулированы раньше, учитывая то, о чём идёт речь в этих предложениях; не впечатляет, что кто-то хочет, но не может выразиться, или просто не выражается. Меня больше впечатляет невыразимое – то, что никогда не было сказано, но что я жажду услышать! Меня действительно не волнует, как усваивается язык, если только это не связано с использованием его необычным, захватывающим и потенциально освободительным образом. Это связь (если она есть), которую Хомский никогда не устанавливал, и если великий лингвист не может установить связь, то кто сможет?
Получается, язык не обладает таким потенциалом, по крайней мере для Хомского, и это его не касается. Его утопия рационализирована, гуманизирована, институционализирована – и совершенно обычна. Творческий язык не участвует в создании дивного нового мира выполнения фабричной работы и, по окончании рабочего дня, трудящиеся вынуждены участвовать в его очень частых, демократически проводимых, расширенных и очень длительных собраниях.
Но есть много провидцев, таких как Блейк, Рембо, Краус, Джойс, Арто, которые выступили против языковых ограничений, ограничений, которые Хомский считает по своей сути благоприятными, определяющими, может быть, освобождающими. Может ему стоило прочитать некоторых из них, даже если бы это отвлекло его от чтения газетных вырезок. Анархо-синдикализм, высокотехнологичный индустриализм, осмысленная работа, более здоровая еда, представительная демократия, права человека, морализм – ну как же, ведь это здравый смысл! Интересно, встречается ли слово «поэзия» в какой-нибудь из 70 книг Хомского. Или их уже 80?291 Зачем нам рисковать «своей жизнью, своим состоянием и своей незапятнанной честью» (это из Американской Декларации независимости) ради возможности самостоятельно управлять более доброй, более мягкой версией мира, от которого мы так устали?
Хомский очень мало знает об анархизме, ещё меньше он знает об анархии. Я не придаю большого значения новизне как таковой. Новизна – лишь малая, хотя и необходимая часть моего представления о творчестве. Телевидение и реклама дают много новизны, но это видимость, спектакль. Жизнь выглядит по-другому, но остаётся прежней. Действительно, жизнь остаётся прежней, среди прочего, именно потому, что она выглядит по-другому.
Я хочу менее устрашающего мира, более безопасного, защищённого – да, я старею, – и тем не менее я всё еще хочу мира с сюрпризами, по-настоящему, с чудесами. Хомский напоминает мне Иммануила Канта, чей распорядок дня был настолько строгим, что жители Кёнигсберга шутили будто по нему можно сверять часы, когда он идёт работать. Но даже Кант дважды прерывал свой распорядок: один раз, когда он получил экземпляр «Эмиля» Руссо, и второй раз, когда он услышал о падении Бастилии. Я был бы рад таким прорехам в своей повседневности. Но может ли что-нибудь нарушить распорядок Хомского? Ничего и никогда не нарушало. И ничего не нарушит.
290
О природе человека. Справедливость против власти (беседа М. Фуко с H. Хомским и Ф. Элдерсом, 1971 г.) // Указ. соч. С. 99. Хомский очевидно не понимает ничего из того, что говорит Фуко.
291
«В философии Хомского центральное место занимают рациональность и свобода, в то время как культура, эстетика и удовольствие (например, религия, ритуалы и ритуальные предметы, бизнес и торговля, музыка, искусство, поэзия и чувственность) в целом не играют существенной роли; для Хомского, эти вещи просто мешают правильной политике и не имеют ничего общего с разумом и языком». – Lakoff G., Johnson M. Philosophy in the Flesh. P. 479.