Конечно, подобные показания о Резникове можно объяснить желанием как-то отомстить ему за предательство. Однако единодушие обвиняемых в данном вопросе позволяет предполагать, что в утверждениях об особой активности Резникова содержалось немало правды. Косвенно это подтверждали также признания самого Резникова, сделанные в его заявлениях. Можно считать вполне установленным то, что Резников в течение долгого времени встречался с Сырцовым и другими сибиряками и вел с ними откровенные разговоры об ошибках сталинского руководства. На определенном этапе Резников, как следует из его заявления, решил покаяться. Он сообщил об «антипартийных настроениях» Сырцова секретарю партийной организации Института красной профессуры Весне. Весна обещал довести эту информацию «наверх». Однако дальнейшие шаги Резникова, если принять на веру его заявление, выглядят странно. Якобы ожидая ответа от Весны, Резников продолжал посещать встречи оппозиционеров и вел с ними все те же опасные разговоры. И лишь 21 октября, накануне запланированной «решающей» встречи группы Сырцова, Резников решил пойти к Мехлису.
Если бы Резников обратился к Мехлису или другому высокопоставленному функционеру в тот момент, когда он якобы обратился к секретарю парткома Института красной профессуры, его поведение было бы понятным. Движимый испугом, Резников вполне мог «сдать» своих друзей. Однако если Резников был настолько напуган, почему он продолжал усугублять свою вину, бывая на встречах группы и ожидая какого-то ответа от Весны? Резников не мог не понимать, что его якобы безрезультатное обращение к Весне не могло считаться оправданием в случае провала группы. Если Весна молчал, Резников должен был (и, главное, имел такую возможность) обращаться выше. Таким образом, с большой долей вероятности можно предположить, что история о бездействии Весны была изобретена для того, чтобы обеспечить Резникову хоть какое-то алиби. Скорее всего, на самом деле продолжая встречи с Сырцовым и другими оппозиционерами, Резников выполнял специальное задание. Он не только следил за Сырцовым, но и в меру своих сил способствовал тому, чтобы группа действовала достаточно активно. Принципиальное значение имели его попытки связать группу с «правыми», что было бы чрезвычайно выгодно Сталину. Показательно, что вопрос о странном бездействии Весны вообще не упоминался в ходе заседания 4 ноября, а самого Весну не сочли нужным привлечь в качестве свидетеля. Обращает на себя внимание, наконец, то, что первый донос Резникова был доставлен Сталину в самый подходящий момент — в ночь на 22 октября 1930 г., т. е. почти сразу после того заседания Политбюро, на котором, как уже говорилось в предыдущем параграфе, рассматривался вопрос о Бухарине и принимались решения о повышении бдительности.
Сам Сырцов, как это видно из опубликованных материалов дела, считал Резникова провокатором. Во время допроса в ЦКК 23 октября 1930 г. Сырцов неоднократно делал по этому поводу достаточно откровенные намеки:
«Сырцов. Ведь существуют же условия, когда люди от одного вопроса — были Вы где-нибудь, видели кого-нибудь — уже впадают в панику, как перед уголовщиной.
Орджоникидзе. Благодаря режиму партии?
Сырцов. Я думаю, Серго, тебе тоже надо подумать над этим, как бы улучшить эти отношения. Я думаю, что эти элементы фальши есть и в моем поведении, и в твоем, и что это так коверкает и личную, и партийную психологию, что дальше так невмоготу. Надо добиваться, чтобы это было устранено.
Орджоникидзе. Чтобы каждый член или кандидат Политбюро мог собирать группы против партии и ее ЦК?
Сырцов. Нет, чтобы изменить положение, при котором члены партии держались бы в механическом ранжире и не выходили из него, и чтобы надо было, чтобы узнать о мыслях членов партии, к каждому приставлять осведомителя, который выпытывал бы, что каждый думает.
Орджоникидзе. Как тебе не стыдно это говорить!
Сырцов. Насчет осведомителей я мог бы рассказать кое-что, но это производное»[134].
Истинную роль Резникова в деле Сырцова-Ломинадзе можно будет выяснить только в том случае, если появится доступ к оперативным материалам ОГПУ, которые сейчас, возможно, хранятся в архиве ФСБ. Однако высокая вероятность наличия в этом деле элемента провокации не означала, что обвинения против Сырцова, Ломинадзе и их сторонников не имели реальных оснований. Как видно из показаний оппозиционеров, которые стали доступными в последние годы, в целом они признали верность многих утверждений Резникова, оспаривая в основном трактовку своих действий как «антипартийную» и направленную против Сталина. Однако в этом последнем пункте искренности обвиняемых вряд ли стоит доверять. Объективно те поступки, в совершении которых они признавались, были антисталинскими и неизбежно вели к постановке вопроса о смене лидера партии.
План действий Сырцова, Ломинадзе и их сторонников, судя по всему, не был четко определен. Они собирались, обсуждали текущие события, осторожно вербовали новых сторонников. Более активные действия оппозиционеры ставили в зависимость от обстановки в стране. В случае резкого обострения кризиса и дезорганизации сталинского руководства они не исключали вариант прямого обращения к пленуму ЦК. Иначе говоря, речь шла о том, что группа Сырцова-Ломинадзе при определенных условиях намеревалась выступить в качестве силы, консолидирующей вокруг себя новое руководство партии. Если оценивать события 1930 г. по меркам последующего периода, когда окончательно утвердилась личная диктатура Сталина, и террор, всегда присущий большевистскому режиму, достиг максимальных масштабов, расчеты Сырцова, Ломинадзе и их сторонников могут показаться невероятной политической наивностью. Были ли они столь наивны на самом деле?
Политический опыт Сырцова, Ломинадзе и их сторонников так же, как десятков тысяч других большевиков, формировался в условиях относительного «демократизма» большевистской партии на этапе завоевания и упрочения власти. Одной из опор этого «демократизма» было так называемое «коллективное руководство», включая заметную роль Центрального комитета и съездов партии. Соответственно определенным влиянием на этом этапе пользовались партийные функционеры, входившие в состав ЦК и других руководящих партийных органов. Объективно их влияние усиливала острая борьба, которая развернулась в Политбюро между наследниками Ленина. Враждующие советские вожди были вынуждены искать поддержку у «партийного актива». На рубеже 1920-1930-х годов легитимность лидерства Сталина в глазах партийного аппарата определялась главным образом тем, что он был самой сильной фигурой в группе партийных вождей, которые вышли победителями в борьбе за Политбюро в 1929 г. Однако тот факт, что за пять лет, прошедшие со времени смерти Ленина, лидерство в Политбюро менялось несколько раз, вряд ли вселял в партийных функционеров уверенность в абсолютной прочности положения Сталина.