Там, где зарыли старую Моузи, уже нынешней осенью поставили новую белую скамейку, поставили прямо под развесистой рябиной, усыпанной гроздьями ягод. Работы в саду было по горло, надо было вырубить и выкорчевать кустарник, который так разросся, что сад превратился в змеиное гнездо. Микк поехал с хозяйкой в город и вернулся оттуда с двумя новыми плугами для вспашки зяби. Обсуждали, какие крыши починить в первую очередь, какие постройки и орудия отремонтировать.
Хозяйка поспевала теперь всюду — если того требовали время и место, она натягивала сапоги и поспевала всюду. Только на праздник к озеру уже больше не ходила, никогда не ходила — ведь в Кырбоя был теперь хозяин, который следил за тем, чтобы хозяйка не ходила на праздник. Правда, уже весной хозяйка разрешила поставить на берегу озера новые качели, она даже дала работникам для этого свободный день и выделила бревен; ни с Микка, ни с кого другого она не потребовала обещаний, что у качелей не будет драк, но сама к качелям уже не ходила, сама не ходила. А если и ходила, то лишь тогда, когда там никого не было, ходила с хозяином и качалась с ним, потому что только с ним ей было весело качаться. Когда ее звали, хозяйка отвечала как бы отшучиваясь, хотя все понимали, что она вовсе не шутит:
— Пусть хозяин устроит праздник, пусть он позовет, тогда пойду.
Так она и не ходила больше к озеру, когда там вскрикивали девушки, качаясь на новых качелях.
Перевод Ольги Наэль.
ЖИЗНЬ И ЛЮБОВЬ
I
Ирме Вайну давно уже исполнилось восемнадцать, когда она, весною, закончила гимназию в родном поселке. Весною же она прошла конфирмацию[8] и получала в школе аттестат зрелости в том же белоснежном платье, в каком ходила на причастие. От платья еще тянуло тонким запахом благовоний, поэтому торжественный акт окончания школы тоже казался каким-то священнодействием.
Одно было досадно, очень досадно: не было алой розы — приколоть ее на груди; в поселке розу взять было неоткуда. Впрочем, если и можно было достать, то по слишком дорогой цене: пришлось бы обещать за розу самое себя. Как раз накануне знаменательного дня, вечером, она встретила по дороге Ээди Кальма, и он спросил:
— А ты знаешь, Ирма, что завтра прейли[9] Казе придет с розой на груди?
— Слышала, — глядя куда-то в сторону, сказала Ирма.
— А знаешь ли ты, кто даст ей эту розу? — продолжал Ээди.
— Говорят, сын аптекаря, — ответила Ирма.
— Верно, — подтвердил Ээди и, когда она пошла, смущенно прибавил ей вслед: — А ты не хочешь прийти завтра с розой? — Слова парня прозвучали просительно, голос его дрогнул.
— Где я ее возьму? — ответила Ирма и обернулась. — Розы есть только у пастора и у аптекаря. Разве они дадут? А ты что, не украсть ли хочешь?
— Украсть так украсть.
— Краденой мне не надо, — сказала девушка.
— А если я из города привезу, возьмешь? — спросил он. — Оседлаю велосипед и — пошел. Я бы с радостью, если ты…
Девушка задумалась, глядя в сторону. Наконец сказала:
— Не надо, Ээди, боюсь, эта старая история все сидит у тебя в голове.
— Сидит, но не то, что раньше было, — ответил парень.
— А я не хочу слышать ни того и ни другого, — сказала девушка.
— Выслушай меня! — взмолился он. — Раньше я думал… когда ты окончишь школу, а теперь готов ждать. Разреши только… когда-нибудь, через год, через два или три…
— Ничего я не разрешу, перестань!
— Разреши, Ирма! — в отчаянии произнес Ээди. — Разреши просто думать, не отнимай у меня надежду…
— Почему я должна тебе врать? — спросила девушка.
— А если я сам этого хочу? Я пропаду, поверь, если не оставишь мне надежду. Если ты не станешь моей женой, то…
— Избавь меня от этого, Ээди! — вздохнула девушка и пошла.
— Выслушай, что я тебе скажу! — крикнул ей вслед парень. Она остановилась, но не обернулась, и он заговорил: — Знаешь, я уверен, Ирма, если ты будешь со мной, я стану другим. Брошу пить и покончу со всем, о чем люди судачат. Буду работать, буду думать о тебе.
— Настоящий мужчина думает о себе, — назидательно сказала Ирма.