— А в газетах пишут, что наша кровь лучше и чище, чем у немцев, — возразила Лонни, хотя сама совсем не верила своим словам. — Будто с нашей кровью получается то же самое, что с кровями наших коров, — это чистая и крепкая деревенская кровь. И молоко наших коров крепче, чем у немецких. Ты вот зовешь пойлом то молоко, что приносишь из лавки. Значит, это немецкие помои, потому как вместе с поместьями к нам перешли и скотные дворы с коровами, вот мы и пьем теперь немецкое молоко.
— Эх, дитя, дитя! — вздохнула мать. — Ты уж не говори о немецких помоях, у нас и своих хватает. А вот ежели бы ты видела немецкие поместья! Конюшни, рысаки, кареты! Кучера, бурмистры, садовники! Камердинеры, конюхи, псари!
— Мастера, батраки и рабочие пчелы! Управляющие, крепостные, и стоны! Избиения, муки и слезы! — подхватила Лонни.
— Тебе-то что смеяться, — сказала мать. — Ты не видела этой славы и величия. Да и не увидишь. Так и помрешь, не повидав. Так что тут я тебя обскакала, тебя и всю нынешнюю молодежь. Я прошла университет в имении, а ты не прошла. Нам-то было чему учиться, поместье и господа постоянно перед глазами, знай гляди да учись, станешь образованной и культюрной. А куда тянется нынешняя молодежь? Да и чему ей учиться-то? Куда стремиться? Некуда. А если человеку смолоду некуда стремиться, он и готов убивать — себя или других. Вот и все.
— Так что, будь твоя воля, ты бы, мать, вернула поместья? — спросила Лонни.
— И не раздумывала бы, — убежденно ответила мать. — Только сделала бы их эстонскими, чтобы народу было куда стремиться.
— Знаешь, что я тебе на это скажу, мама, — заговорила Лонни уже серьезно. — Тебя бы надо разок послать на конюшню, и пусть тамошние кубьясы[11] влепили бы тебе десятка два горячих на глазах у управляющего или самого барина, тогда бы ты знала, стоит ли вздыхать по тем камердинерам и конюхам.
— Вот тебе-то и таким молодым, как ты, не мешало бы отведать горячих! — воскликнула мать. — Или ты, может, в самом деле думаешь, что этот важный Ирмин господин осмелился бы взять себе такую фамилию, ежели б мог получить за это горячих на помещичьей конюшне.
— Если он настоящий мужчина, то ему хоть голову с плеч долой, а он все равно поступил бы этак — взял себе фамилию Всетаки, — ответила Лонни.
— Ну, поживем — увидим, что за мужчина этот Всетаки, Всетаки. Гонора и родословной у него, во всяком случае, нет. И у детей не будет.
На том и закончился знаменательный разговор между тетей Анной и ее дочерью Лонни — разговор о «кровях», «гоноре» и родословной. И поскольку каждая из них по-прежнему считала себя правой, никто не был побит. Так что мать продолжала спокойно гладить белье, а Лонни чистить картошку, как будто им нет друг до друга никакого дела. Но изредка взгляд матери перебегал от куска материи к рукам Лонни, чтобы убедиться, так ли тонко срезает она кожуру. Ведь у них же не господская кухня, где надо срезать потолще, чтобы картошина получилась красивая, белая, чистая и гладкая, как господское белье, и чтобы было что бросить в помои. Нет, они люди простые! У них картофелины могут оставаться неровными, ноздреватыми, а очистки им собирать незачем. И если тетя Анна могла бы одновременно делать два тяжелых дела — гладить и думать, она решила бы, что и поместья следовало бы восстановить только для того, чтобы было на земле хоть одно устойчивое место, где можно было бы так толсто срезать кожуру с картошки, как душа просит, и собирать столько очисток, что и сама не знаешь, куда их девать.
IX
В то самое время, как родственники, знакомые и чужие люди судили и рядили о дальнейшей жизни Ирмы и ее хозяина, сама она и господин Рудольф жили довольно тихо и сдержанно в своей трехкомнатной господской квартире, во всяком случае, гораздо сдержаннее, чем два первых дня. Зависело это главным образом от изменившегося образа жизни господина Рудольфа, или, как теперь должно было величать его, господина Всетаки. Два первых дня его не оторвать было от Ирмы, возле которой он стоял и тараторил без умолку, словно за тем только и нанял служанку, чтобы было с кем беседовать. Однако последний долгий разговор будто утолил всю его жажду, так что теперь он мог часами торчать у себя в кабинете, читая газеты или валяясь на диване с папироской в зубах. Теперь он не требовал от Ирмы даже того, чтобы она пила с ним чай по вечерам, не говоря уж об утреннем кофе, когда у нее совсем не было времени сидеть с хозяином за одним столом, — нужно было чистить одежду или обувь, проветривать постельное белье, убирать комнаты или делать что-то, чтобы потом осталось побольше свободного времени для себя.