Индейцы терпеливо ждали, когда солдаты двинутся вперёд, и вскоре кавалеристы, обнадёжившись молчанием в наших рядах, поднялись на ноги и побежали к нам, низко пригнувшись. Встретивший их огонь был таким шквальным, что наступающие сразу отхлынули. Очередная атака была смята. Несколько раз синие фигуры поднимались и пытались продвинуться вперёд, но Проткнутые Носы вели столь точный прицельный огонь, что наступление в пешем строю оказалось просто погибельным. Солдаты отползли назад.
По земле струился ледяной ветер с прожилками первого снега, слишком раннего и чересчур злого. Последний день сентября напоминал настоящую зиму и вгрызался в кожу лица и рук ядовитыми иголками. Время шло. В прояснившемся воздухе фигурки синих солдат стали видны отчётливее. Они охватывали кольцом всю деревню.
Проткнутые Носы, хоть и сумели встретить солдат, всё же были растеряны. Многим не удалось поймать своих лошадей в суете. Теперь индейцы поднялись и побежали к табуну. Оглянувшись, я увидел новую колонну кавалеристов, заходивших к нам сзади, чтобы отрезать нашу группу от основного лагеря. Все побежали. Возникла суматоха. Некоторые повскакивали на лошадей. Табун забурлил, двинувшись в сторону деревни.
Я ничего не мог понять. Откуда-то сбоку возник Жозеф. Он вертел головой, раскинув руки, в которых не было ни ружья, ни ножа, и, похоже, не знал, что предпринять. Отовсюду загремели выстрелы. Жозеф бросился прямо на солдат. Я мчался следом за ним. Не знаю, каким чудом нам удалось добежать до палаток, прорвавшись сквозь синие ряды. Мне казалось, что весь мир летел кувырком. Я выпустил две последние пули и больше не стрелял.
Я увидел, как Жозеф что-то закричал дочери и стоявшим возле неё юношам. Они немедленно прыгнули на коней и помчались прочь. В дальнем конце нашего лагеря тёмной струйкой тянулась куда-то целая вереница Проткнутых Носов. Решив, что это был манёвр, я тоже залез на лошадь и последовал за ними. Стрельба не прекращалась.
Солдаты подступили вплотную и кое-где уже забежали в деревню, прячась в индейских жилищах. Я проскакал мимо них и вырвался за пределы стойбища, но от верховых индейцев отстал.
Въехав на косогор, я остановился и понял, что я один. Я подумал, что нужно было возвращаться, и окинул взглядом деревню. Театр смерти и отчаяния развернул передо мной своё буйное полотно. Гремели выстрелы. Над рекой тянулся густой пороховой дым. На окраине деревни различались между палатками пешие фигурки, сгрудившиеся в рукопашной схватке. Я вдруг ясно понял, что на этот раз положение племени было безвыходным. Армия обложила деревню плотным кольцом. Почти весь табун остался вне досягаемости индейцев, а без лошадей ни о каком бегстве думать не приходилось.
К ночи стихло. Издали можно было различить, как индейцы рыли руками небольшие траншеи. Костров в деревне горело два-три, не больше[5].
Меня начала бить дрожь. Не могу объяснить, каким образом мне удалось продержаться до утра без огня. Голод не сильно терзал меня, потому что я привык мало есть в последние дни. Но холод истязал.
Утром начался отвратительный дождь, в считанные минуты превративший меня в жалкую мокрую куклу с бесполезным карабином в руках.
Чувствуя себя отрезанным от мира людей, я, превращённый в бородатого грязного пса, не выдержал и поехал вперёд, решив довериться судьбе. Меня могли застрелить с любой стороны, могли взять в плен, могли сделать всё, что угодно. Солдаты, их индейские скауты и сами Проткнутые Носы могли угостить меня свинцом, не справляясь о моём желании. Всё теперь зависело от случая, удачного или несчастного. Впрочем, каким мог быть счастливый исход в моём случае, я не представлял.
Случай не заставил долго ждать. Он явился в образе трёх длинноволосых всадников в синих мундирах. Из-под полей мокрых шляп на плечи ниспадали косы с вплетёнными в них бусами. Индейцы не были Проткнутыми Носами. Они что-то сказали мне, вырвали из моих рук карабин, взяли под уздцы мою клячу и повели за собой рысью.
Вскоре я был в лагере солдат.
Я назвался и не стал скрывать, что прошёл с Жозефом от Стивенсвиля до Змеиного Ручья. Мне было совершенно безразлично в тот момент, расстреляют меня или просто высекут ремнём, как провинившегося ребёнка. Я смертельно устал и желал только одного — уснуть и забыть обо всём. Полковник Майлс и другие окружавшие меня офицеры взирали на меня с жалостью. Очевидно, мой облик и моё душевное состояние не позволяли им увидеть во мне предателя. Я был просто жалок, не более. И я был белым. Вероятно, они решили, что дикари держали меня заложником во время своего похода. Впрочем, не знаю…
5
Вот что рассказывал Жёлтый Волк о начале очередного сражения: «Наступило утро, и бой возобновился. Пули жужжали повсюду. Большая пушка била по нам снарядами. Из траншей наши воины отвечали выстрелом на каждый выстрел. Погода окончательно испортилась, ледяной ветер был полон густого снега. Воздух пропитался пороховым дымом, сквозь который не прекращали бегать сполохи выстрелов. Солнце продолжало подниматься за тучами, но ярость сражения не стихала. С едой у нас было туго, да и костры не из чего уже было разводить. Сухой помёт мы сожгли в первую ночь, а хворост собирать вдоль берега под пулями слишком опасно… Молодой раненый воин лежал на бизоньей шкуре и умирал, ни на что не жалуясь. Детишки рыдали от нестерпимого холода. И никакой возможности развести костер… Всю ночь мы провели в земляных ямах. Холод становился жёстче. Снег валил и валил. Мы, мужчины, не могли позволить себе уснуть, несмотря на усталость, потому что ждали броска солдат каждую минуту. Ночь казалась бесконечной… Я чувствовал, что приближалась развязка».