В стремлении доказать, будто они лучше поняли и воплотили религию любви, одни христиане разбивали головы другим христианам, также служившим Иисусу и желавшим быть Его учениками; часто в это вовлекались целые нации. Люди убивали, грабили, свирепствовали беспощаднее хищных зверей, – во имя Того, Кто из любви умер на кресте и смертью засвидетельствовал принесенную Им весть о любви. Конечно, в церковной истории много свидетельств искренней любви и истинного благочестия. И все же, если мерилом станет критерий, оглашенный Иисусом в Евангелии от Иоанна, – тот, согласно которому учеников узнают по взаимной любви, а не по едва уловимым различиям в догматах; если им станет Его главная заповедь о любви человека к Богу, ближнему и самому себе; если им станут слова апостола Павла, поставившего любовь превыше веры и надежды (1 Кор. 13:13), – то история христианской религии скорее похожа на чудовищное недоразумение или на аномальное отклонение от истинного христианства.
Догматическое богословие и его история, с их безжалостной приверженностью иррациональным догматам, не имеющим ничего общего с любовью, казались мне обходным маневром, предпринятым с одной целью: обойти главное в проповеди и требованиях Иисуса. Я видел, как Евангелие и доктрины Церкви повергали людей в ужас, ибо любое сомнение в них грозило сожжением на костре и адским пламенем; я сравнивал это с беспечным презрением, с которым попирали любовь Христа; и я счел это оцеживанием комара и проглатыванием верблюда.
Сперва я обрел утешение в душепопечительстве. Но я начал понимать, что традиционные методы никак не могли повлиять на некоторых из тех, кто нуждался в помощи больше всего. Я заметил это и решил, что проблема кроется в неверном психологическом отношении, – и с головой ушел в изучение психологических руководств, существовавших в начале века, но так и не нашел того, чего искал.
В 1905 году я опубликовал небольшой схематический очерк[24], где выразил боль и возмущение тем, что богословие бессильно ответить на вопросы, выражавшие наше самое страстное желание и наши самые мучительные нужды, – и тем, что оно не сумело донести до нас, как совершаются спасение, возрождение и освящение, ибо занималось не живой верой, а своими побочными теоретическими выкладками в формах догм и религиозной теории. Я решил, что такое отношение было совершенно устаревшим, схоластичным и далеким от истинных жизненных проблем, – а в первую очередь требовалось направить внимание на потребности и психологию каждого человека.
Но в 1908 году, когда мне предложили кафедру практического и систематического богословия – и возможность создать лучший метод для исправления ошибок, на которые я с таким рвением нападал, – я увидел, и как раз в нужный момент, что программу действий проще разработать, нежели воплотить, и что я сам не могу исполнить того, чего требовал от богословия. И более того, я понял, что дальнейшее изучение книг лишь уведет меня еще дальше от цели. И потому я отверг предложение, как отвергал его еще много раз. И все сильнее в моей душе крепло желание сделать то пастырское служение, которому я был ревностно предан, некой основой, позволяющей обрести новое понимание духовной жизни и тех странных превращений, которые претерпела эта жизнь – тех, которые привели к разительному искажению Благой Вести Иисуса. В то же время я искал новые средства, которые позволили бы более действенно, нежели прежние, исцелить недостатки религиозной и нравственной жизни и дать доступ христианской любви даже там, где раньше не получалось. Я счел, что лишь общение с людьми даст мне необходимый материал.
24
O. Pfister, “Das Elend unserer wissenschaftlichen Glaubenslehre,”