– Я сам сейчас вам ее выведу, барин; я сейчас вам выведу вашу славную лошадку! – И он вышел, продолжая держать у носа салфетку.
Мержи вышел за ним следом.
Каково же было его удивление, когда вместо прекрасной рыжей лошади, на которой он приехал, он увидел пегую клячонку с засекшимся коленом, вдобавок еще обезображенную широким шрамом на голове! Вместо своего седла из тонкого фландрского бархата он увидел кожаное седло, обитое железом, – одним словом, обыкновенное солдатское седло.
– Что это значит? Где же моя лошадь?
– Пусть ваша честь потрудится спросить об этом у господ протестантских рейтаров, – ответил хозяин с напускным смирением, – достойные эти гости увели ее вместе с собой; надо думать, обознались они – очень похожа.
– Знатный конь! – проговорил один из поварят. – Бьюсь об заклад, что ему не больше двадцати лет.
– Никто не будет отрицать, что это боевой конь, – сказал другой, – посмотрите, какой сабельный удар получил он по лбу.
– И масть славная! – подхватил третий. – Что твой протестантский пастор: белая с черным.
Мержи вошел в конюшню; она была пуста.
– Как же вы допустили, чтобы мою лошадь увели? – закричал он в бешенстве.
– О Господи, барин! – сказал работник, на попечении которого была конюшня. – Ее увел трубач и сказал, что вы уговорились с ним поменяться.
Мержи задыхался от гнева; в такой беде он не знал, с кого спрашивать.
– Поеду отыщу капитана, – проворчал он сквозь зубы, – и он строго взыщет с негодяя, который меня обворовал.
– Конечно, – сказал хозяин, – ваша честь хорошо сделают. У этого капитана… как бишь его фамилия?.. у него всегда было лицо вполне порядочного человека.
Мержи в уме уже решил, что кража совершена с соизволения, если и не по приказу самого капитана.
– Вы могли бы воспользоваться случаем при этом, – добавил хозяин, – вы могли бы вернуть и свои золотые экю от этой молодой барышни; она, наверное, ошиблась, на рассвете связывая свои узлы.
– Прикажете привязать чемодан вашей милости к лошади вашей милости? – спросил конюх самым почтительным и приводящим в отчаяние тоном.
Мержи понял, что чем дольше он будет здесь оставаться, тем дольше ему придется подвергаться издевательствам этих каналий. Чемодан был уже привязан; он вскочил в скверное седло; но лошадь, почувствовав нового седока, возымела коварное желание испытать его познания в верховой езде. Вскоре, однако, она заметила, что имеет дело с превосходным наездником, менее всего расположенным в данную минуту переносить ее милые шуточки; брыкнувшись несколько раз задними ногами, за что щедро была награждена сильными ударами весьма острых шпор, она благоразумно решила подчиниться и пуститься крупной рысью в путь. Но часть своей силы она уже истощила в борьбе с седоком, и с ней случилось то, что случается со всеми клячами в подобных случаях. Она упала разбитая, как говорится, на все четыре ноги. Наш герой сейчас же поднялся на ноги, слегка помятый, но, главное, взбешенный улюлюканьем, сейчас же раздавшимся по его адресу. С минуту он даже колебался, не пойти ли наказать насмешников ударами шпаги плашмя, но, по здравом размышлении, ограничился тем, что сделал вид, будто не слышит оскорблений, несшихся к нему издали, и медленно поехал снова по Орлеанской дороге, преследуемый на расстоянии ватагой ребятишек; те, что постарше, пели песню о Жане Петакене[14], а малыши кричали изо всех сил:
– Бей гугенота! Бей гугенота! На костер!
Проковыляв довольно печально около полуверсты, он подумал, что рейтаров он сегодня едва ли догонит, что лошадь его, наверно, уже продана, что, в конце концов, более чем сомнительно, чтобы эти господа согласились ее вернуть. Мало-помалу он примирился с мыслью, что лошадь его пропала безвозвратно; и так как, допустив такое предположение, он не имел никакой надобности в Орлеанской дороге, он снова пустился по парижской, или, вернее сказать, по проселку, чтобы избегнуть необходимости проезжать мимо злополучной гостиницы, свидетельницы его злоключений. Так как он с ранних лет приучился во всех событиях жизни находить хорошие стороны, то мало-помалу пришел к убеждению, что, в сущности, он счастливо и дешево отделался: его могли бы дочиста обокрасть, может быть, даже убить, а между тем ему оставили еще одно золотое экю, почти все его пожитки и лошадь, правда безобразную, но на которой можно все-таки ехать. Сказать откровенно, воспоминание о хорошенькой Миле не раз вызывало у него улыбку. Короче, после нескольких часов дороги и хорошего завтрака он почти был тронут деликатностью этой честной девушки, взявшей только восемнадцать экю из кошелька, в котором их было двадцать. Труднее было ему примириться с потерей своего славного рыжака, но он не мог не согласиться, что вор более закоренелый, чем трубач, увел бы его лошадь, не оставив никакой в замену.